В дождливые дни мама быстро перелистывала какие-то модные журналы, а потом весь обеденный стол под жёлтым абажуром становился заваленным выкройками и кусками разрезанной материи. Мама с булавками во рту что-то мастерила, а Женька, не вдаваясь в портняжные тонкости, разглядывала в окно обмытые от пыли яблони и глубокие чернеющие лужи и ждала, когда же по этим самым лужам пройдёт папа, возвращаясь вечером с работы.
Зимними вечерами, когда снегопады стискивали каждый отдельный дом, они с мамой одевались потеплее, весело выбегали во двор, с разбегу валились на снег и подолгу лежали без движения, разглядывая небо, переполненное созвездиями, и молча радовались чему-то, даже сами не знали чему. Во дворе было мертвенно тихо, и Женьке казалось, что она слышит, как бледные светящиеся звёзды перешёптываются между собой и делятся секретами, точно живые…
Мама была полноватая, светловолосая, с очень добрым лицом и хорошими глазами. В своей поношенной домашней кофте она была воплощением тихого семейного счастья и спокойствия для любого мужчины. Её мама любила, её мама умела любить. Самое главное, как казалось Женьке, — это способность любить. Если человек умеет любить, если ему это дано, то он счастливчик. Всё остальное неважно. Ей всегда хотелось задавать людям только один вопрос: «Кого вы любите?», — потому что выше этого ничего нет. Но если она его задавала, то в ответ слышала либо саркастический смех, либо лукавое «Себя!», и Женьке становилось неловко за свои узкие провинциальные мысли. В то время она была чистосердечная, простая девочка, с невинными светлыми и скромными радостями.
Казалось, ничто и никто не способен причинить им вред, разрушить их маленький, счастливо устроенный мирок. Но это была всего лишь наивная иллюзия, ибо счастье семьи, их совместное счастье уничтожил сам отец. Он ей вспоминался далеко, расплывчато, словно в тумане, как будто память нарочно защищала от него Женьку. Как же он, отец, посмел променять самую лучшую в мире маму на какую-то там городскую тощую стервозную девку с длинными, как у аиста, ногами?!
После ухода отца мама сделалась какой-то другой, чужой, пришибленной, что ли, и вся их жизнь в один миг перевернулась. Женька привыкла быть счастливой, но жить по привычке счастливо оказалось невозможно. Всё сделалось другим: и любимое крыльцо, и небо, и трава, и окрепшие яблони, и орущие грачи, и кисти сирени, и раскидистые ветви груш, и разговоры с мамой, — всё было как-то окончательно отравлено, испорчено, изгажено, во всём стояли предательство и измена отца, и ничто уже не радовало ни глаз, ни души Женьки. Весь мир для неё переменился с его уходом. Птицы пели не так самозабвенно, собаки визжали совсем иначе, кудрявая белизна цветущих яблонь поблёкла, а звёзды, звёзды в небе она вообще перестала замечать, просто забыла об их существовании. Всё то прелестнейшее, чем невозможно было устать любоваться, что прежде бессознательно сливалось в её маленькой детской головке с счастьем, посерело для неё, стало ужасным, предательским. Тогда Женя впервые почувствовала несовершенство и несправедливость этого мира, зыбкость и мимолётность его счастья, увидела кратковременность и подлость людской любви. «Неужто совсем, ну совсем ничего нельзя поделать?» — недоумевала тогда расстроенная Женька, глядя на убитую горем мать и раздражённо ковыряя ногами прошлогодние листья в опостылевшем ей саду с побелёнными яблонями.
А мама не плакала, слёзы она сдерживала и на жизнь никому не жаловалась, про отца плохо никогда не говорила, но при виде Женьки почему-то вздрагивала, цепенела и поскорее отворачивалась, а то и вовсе уходила. Она целыми днями изнуряла себя работой то по дому, то в огороде, стараясь физической усталостью приглушить чувство боли. Женя видела, как эта боль тяжело дурманит ей голову. Если бы потребовалось описать маму в нескольких словах, Женя, не раздумывая, сказала бы: тоска, вечная тоска, потрясающая душу боль, и ещё одиночество.
Летом, по вечерам, они с мамой, как и прежде, продолжали ходить на старое озеро с кувшинками. Пахло пшеницей и полем, деревенские собаки обстоятельно и дружно заливались лаем со всех сторон. Шли они, как обычно, узенькой тропкой мимо рослой крапивы и репейников, оборванные или обломанные лопухи лежали здесь же, посреди тропинки, покрытые мягкой пылью, точно присыпанные белой мукой. Тогда мама была с уже запавшими глазами, она шла быстро, но рассеянно, будто не замечая семенящую рядом Женю.
Когда пришли, разостлали на берегу потёртое покрывальце, сели бок о бок и смотрели, как колышется ленивая вода, приводя в лёгкое волнение жухлые, надломанные камыши. После того как отец ушёл к другой, столичной женщине, мама разговаривала с ней совсем мало. Женька умом вроде бы всё понимала, но никак не могла привыкнуть к её молчанию.
— Ты должна учиться и жить в городе, — неожиданно сказала тогда мама, разглядывая свои натруженные, опухшие руки.
— В Белгороде? — спросила Женя.
— Нет, доченька, не в Белгороде. Зачем тебе Белгород? Ты должна учиться в Москве или Петербурге. Незачем тебе здесь оставаться, здесь тебя ждёт ужасная сельская жизнь. Представь себе: выйдешь замуж за картавого Жорку или Стёпку-музыканта, будет он тебе на губной гармошке играть, а ты будешь коров доить, да ещё радоваться, что у тебя какой-никакой, а всё-таки мужик в доме. У других ведь и того не будет. Нравится тебе такая картинка? Босые детишки бегают по двору, а ты, Женюшка, моя доченька, красишь яблони или полешь огород, поправляешь грязными руками съехавшую косынку и дожидаешься, когда же этот самый распрекрасный картавый да рябой супруг с работы вернётся. Не для тебя всё это. Ох не для тебя. Загнёшься ты здесь от одиночества, загнёшься, как пить дать. Потом очнёшься, встрепенёшься, да поздно будет. Одиночество — это ведь не когда ты один, а когда вокруг люди, много людей, а тебе и двух слов сказать не с кем. Понимаешь? Такого, как твой отец, ты здесь не встретишь, такой один на миллион попадается, да и то девки голодные да подлые уведут. Доченька, у тебя прекрасные данные, по тебе сцена плачет. Послушай маму. Твой педагог по хореографии говорит, что у тебя есть шанс.
Тогда при мысли о большом городе Женька вздрогнула. Мама нежно улыбнулась и крепко обняла её, собирая в кулак последние остатки своих чувств. «А если я ЕЁ там встречу? — в явном замешательстве подумала Женя. — Обязательно, обязательно встречу. Как же иначе?» Острое чувство мести тогда сильно ударило в голову. Ей даже показалось, что именно за этим мать отрывает её от себя и посылает в большой шумный свет, именно в мести и есть для неё спасение от скорби. На короткое мгновение Женя почувствовала себя молодой охотничьей собакой, притаившийся у крысиной норы. Жажда мести вдруг взволновала её значительно больше, чем боль в глазах матери. Ей не было страшно встать, собраться и ухать туда, где её не знает ни одна живая душа, где даже нет своего угла. Правда, ей очень не хотелось оставлять мать совсем одну. Однако она загорелась желанием непременно встретить девку, ту самую…
…Воспоминания о счастливой жизни были хорошие, однако они её мучили. Жене врезалось в память, как однажды на репетиции Ася Петровская цитировала какого-то поэта, который сказал: «Воспоминание о пережитом счастье — уже не счастье, воспоминание о пережитой боли — это всё ещё боль». Выходит, правда. О счастье, которого уже нет и никогда не будет, вспоминать больно…
