XX
Теперь Пётр Кантор приоткрыл массивную старую дверь с потрескавшейся белой краской и заглянул внутрь кабинета руководства. Кабинет был пуст. Пётр Александрович неловко потоптался на пороге одно мгновение и решительно переступил порог. В кабинете царил, так сказать, образцово-творческий порядок. Два огромных шкафа были переполнены книгами по хореографии и истории танца, небольшая коллекция древневосточных артефактов, несколько антикварных сафьяновых кресел, письменный стол со старомодным чернильным прибором отличного качества, всевозможными приклеенными и неприклеенными стикерами, испещрёнными размашистыми пометками руководителя. Гладковыбеленная стена за письменным столом ломилась от непомерного количества различных фотографий в рамках. «Ага, наконец- то нашёл то, что мне нужно», — обрадовался Пётр Кантор и уже было полез за очками во внутренний карман пиджака, как за своей спиной услышал довольно высокий и несколько раздражённый мужской голос:
— Э… чем могу служить?
— Прошу прощения, — сказал Пётр Александрович рассеянно, — мне необходимо с вами побеседовать. Я…
— Разумеется, разумеется, располагайтесь. Я знаю, кто вы и зачем здесь. Меня зовут Вадим Петрович, — он кивнул гостю на одно из сафьяновых кресел, а сам расположился за письменным столом, намеренно прикрывая своей спиной часть фотографий, которые так не терпелось разглядеть гостю.
Вадим Петрович, бледнея от стыда и ярости, откровенно не желал беседовать с этим непрошеным господином, и уж тем более счёл излишним позволить Кантору рассматривать его личные фото, опасаясь возможного неверного представления об их владельце, и вообще о чём бы то ни было. Больше всего на свете ему хотелось выставить вон этого престарелого следопыта, потом зарычать от злобы и страха и наконец-то остаться одному в своём собственном кабинете, подальше от всяких любопытных глаз. Но он, как воспитанный человек, постарался взять себя в руки и никоим образом не выказать своё недовольство.
— Видите ли, Милена была талантлива, по-настоящему талантлива, — начал Вадим после холодного обмена любезностями, — а я всегда настороженно относился к понятию «талант».
— В самом деле? — как ни в чём не бывало спросил гость, то ли ничего не понимая, то ли делая вид, что ничего не понял.
— Да, — уверенно сказал Вадим Петрович. — Для начала, ради него, то есть ради таланта, нужно отказаться от всего на свете, — так сказать, обречь себя на одиночество. А что потом? Потом ты остаёшься без друзей, а все вокруг с неувядающем интересом наблюдают за тобой, ожидают от тебя какого-нибудь подвоха.
— Неужели?
— У Милены, конечно, были свои странности, и я не считаю их ни хорошими, ни дурными. Она делала своё дело, и умела делать его лучше других, а вот отношения налаживать она не умела. Мне кажется, она даже не задумывалась над этим, считала, что она здесь не для того. Среди людей искусства такое часто встречается. Я сам вырос в артистической среде, — он странно задумался, будто вспомнил что-то важное, но вслух лишь сказал: — Да, такое бывает, у нас этим никого не удивишь.
— Да, да, с такими людьми непросто находить общий язык, — понимающе покивал Пётр Александрович. — Скажите, Вадим Петрович, у вас были с Миленой конфликты, профессиональные или личные?
— Что вы хотите сказать?! — вдруг ни с того ни с сего заметно ощетинился кажущийся спокойным Вадим Лебешинский. — Если вас уже успели напичкать закулисными сплетнями, то увольте, я не смогу быть вам полезным.
— Уверяю вас, я ничего не имел в виду, — поспешил успокоить его старик, глядя тем не менее на него в упор, — это был просто стандартный вопрос, всего лишь вопрос. Что же касается сплетен, то они ёщё не успели до меня долететь. Разве что так, самая малость, — лукаво сказал Кантор, неопределенно махнув рукой.
— Мне очень жаль. Мы все потрясены этой ужасной смертью, — ретировался Вадим Петрович.
Он жёстко смотрел на Петра Александровича и ладонью одной руки стал потирать узенькие белые ниточки рубцов на запястье другой. Так он обычно делал в те мгновения, когда голова напряжённо работала или он сильно волновался.
Петру Кантору почему-то показалось, что все здесь несколько перебарщивают с соболезнованиями, все слегка подвирают и делают это откровенно плохо, непрофессионально, как-то некачественно подвирают. И поэтому он решил, что для первого раза более чем достаточно, и для него и для других.
Когда наконец он ушёл из театра и входная дверь за ним захлопнулась, всем вдруг как-то легче задышалось. Все словно ждали, что вот-вот грянет гром и сверкнёт молния, но в этот раз ничего подобного не произошло. В присутствии Петра Кантора все себя чувствовали одинаково неловко, из-за того что он смотрел в упор на человека, если что-то у него спрашивал. Его бесцветный взгляд приводил в замешательство любого.
XXI
Женя Васильева сидела одна в своей плохонькой съёмной квартирке, сидела, словно в тяжёлом погибельном сне, и испытывала странное, трудное чувство, а именно тоску. Она смотрела на свой потёртый временем чемодан и с тоской вспоминала прежнюю жизнь. А что, собственно говоря, вспоминать? Вспоминать-то как будто и нечего, однако, однако воспоминания её мучили, и мучили основательно. Что ни говори, а этот истрёпанный, заезженный чемодан — это её единственное наследство, всё, что осталось от маленькой родины и её прежней жизни.
…Когда-то давно, не в этой жизни, их скромный домик стоял в самом конце тихой, безлюдной немощёной улицы, почти на отшибе. Со всех сторон он был зажат развесистыми яблонями и как будто укутан нежным провинциальным небом, которое так любила разглядывать маленькая Женька. Какой бы дождь ни хлестал стены их дома, какой бы ветер ни срывал его жестяную крышу, а зимний хрусткий снег ни заваливал крыльцо и ставни, в маминой комнате с намытыми полами, с запахом цветов всегда ровным тёплым светом горела её любимая лампа с жёлтым абажуром и местами оборванной плюшевой бахромой. Каждой весной из всех соседних палисадников стекали тонкие ручейки талого снега, стекали они на широкую асфальтированную дорогу, а Женя не могла налюбоваться, как каплет с крыши у них на заднем крыльце. Мама подставляла тазы под водостоки, чтобы потом споласкивать голову или умываться.
Женя помнила, как солнце пригревало молодые яблони у них в саду и они начинали весело болтать, покачивая нагими тоненькими ветками. Бывало осенью, когда небо переставало слезиться, а со всех сторон под ноги Женьке сыпались разноцветные листья, она любила бегать по дорожкам крохотного сада в резиновых сапогах, шуршать по ним подошвами, загребать ногами этот самый нескончаемый листопад, пахнущий белым наливом, хватать руками целые охапки и бросать их себе на голову. Отец во дворе колол сухие дрова, а Женя носила их в сарай, ровно складывала друг на друга, а потом долго, не нарадуясь, смотрела на эту красоту. Это было незабываемое, счастливое время. К вечеру свежий воздух на дворе быстро холодел, и они уходили в дом греться. А потом сидели в комнате за столом под лампой с абажуром и ели необыкновенное лакомство — кислые щи из домашней капусты и свежевыпеченный душистый серый хлеб с тыквенными семечками. После ужина Женя шла спать, а отец зажигал свечи в позеленевшем подсвечнике, и они с мамой тихо о чём-то разговаривали.
