— Как сказать.
— Ну хорошо, она моя любимая ученица, самая одарённая из всех, — рассердилась Ася, — такой ответ вас удовлетворит?
— Благодарю вас, Ася Николаевна, — старик, казалось, остался доволен и начал благодарить непонятно за что, как если бы она ему сообщила что-то сверхценное, — если не возражаете, мы с вами поговорим чуть позже. — Ася Петровская быстро высвободила запрятанную в длинный рукав маленькую изящную руку и протянула её старику. Пётр Кантор любезно подержал тонкую кисть, поклонился и пошёл по длинному коридору в сторону буфета, Ася с облегчением выдохнула и направилась в противоположную сторону.
«Ну что ж, неплохо для начала, — он шёл не торопясь и рассуждал сам с собой: — Соня сказала, что Ася — женщина без возраста. Сомнительная, слащавая лесть дурного вкуса. Когда женщина основательно состарилась, но ещё не превратилась в разваливающийся хлам, про неё начинают говорить подобную чушь. Даже несмотря на то, что все, все, все, включая её саму, прекрасно осведомлены о дате её рождения. Так что комплимент не из похвальных. Из этого следует, что Софья Павловна недолюбливает Асю Петровскую. Ася, в свою очередь, сказала, что Милена — её любимая ученица. Уже кое-что. Сейчас выясним, так ли это, или дамы начали с вранья».
Он шёл, не без интереса поглядывая по сторонам. Музы и нимфы здесь ходили не по лесным тропам и горным ущельям, как представляло его воображение прежде, а по коридорам, холлам, лестницам, даже не просто ходили, а порхали, при этом бросая на старика самые что ни на есть любопытные, весьма долгие взгляды. Они смотрели на него в точности так, как это делали другие мифологические существа пятьдесят лет назад на железнодорожном вокзале во Фрайбурге. Тогда причина была в его молодости и красоте, а сейчас — иные обстоятельства. Но если б кто-нибудь удосужился спросить Петра Александровича, когда ему было приятнее это любопытство — тогда, на вокзале, или теперь, в театре, то он, скорее всего, затруднился бы ответить. По счастью, спросить его об этом было некому, и он, беспрестанно поправляя цепочку от часов, следовал дальше. Интересна игра случая: оказывается, даже в трагические минуты можно извлечь для себя небольшую пользу.
Старик понимал, все здесь его опасаются, но он также знал, что боится больше, чем они. В закулисный буфет он шёл скорее интуитивно, так как не очень представлял, что ему там нужно, ведь никакой определённой мысли у него не было, но была некая надежда, что внезапное вдохновенье ещё снизойдет.
— Вы позволите к вам присесть? — спросил он хрупкую девушку, сидящую за пустым столом буфета, если не считать недопитый стакан воды.
— Да, прошу вас, располагайтесь.
— Разрешите представиться, я…
— Я знаю, вы дед Платона Кантора, — прервала его девушка. — Меня зовут Евгения, если надо — спрашивайте, но предупреждаю, у меня не слишком много времени.
— Очень приятно, Евгения. Если не возражаете, я попрошу вас рассказать о вчерашнем ужасном потрясении.
Она согласно кивнула.
— Да, но я ведь ничего не знаю. Я видела только то, что видели все. Милена упала, когда я была на сцене. И всё. Вчера я плохо себе чувствовала.
— Вы больны?
— Не знаю, но вчера я как-то сильно переволновалась.
— Но ведь это репетиция, а не премьера.
— Да, репетиция, — она кивнула, — но у меня кружилась голова, и новая пачка-шопенка сильно давила, было трудно дышать. Мы всегда репетируем в пачках, чтобы можно было понять, где передавливает, где мешает, и сразу переделать. Дело в том, что я — Мирта. А это вторая партия, и очень ответственная.
— Итак, Евгения, вы были на сцене… И что вы видели?
— Всё как обычно, Милена танцевала начало второго акта, танцевала, как всегда, блестяще, мы все смотрели.
— Кто где в этот момент находился?
— Я же сказала, что была у первой кулисы вместе с вашим внуком, — она раздражённо сверкнула глазами, — Петровская смотрела из зала, Романовский… я не помню, где он был, но он ждал па-де- де
[14]. Всё это ужасно. Бедняжка Милена, мне её очень жаль, — сказала Женя с таким лицом, будто у неё заныли сразу все зубы.
— Вы давно здесь служите?
— Около двух лет.
— А до этого чем занимались?
— Почему вы меня об этом спрашиваете? — она заметно напряглась.
— Так, — старик неопределённо пожал плечами, — сам не знаю. Просто пытаюсь что-то для себя понять.
— Какое отношение это имеет к настоящему времени? Что за несусветная чушь? Вы считаете — моя прежняя жизнь может что- то прояснить в смерти Милены? — она засмеялась откровенно- бессмысленным, жутким смехом.
— Скажите, Евгения, — старик попытался сделать вид, что не замечает её внезапного припадка, — скажите, а в последнее время в театре происходило что-нибудь необычное?
Мгновение подумав, она сказала:
— Знаете, это с какой стороны посмотреть. Театр сам по себе штука необычная, и всё что здесь происходит, можно по-разному оценивать — и так и эдак. А что? Вы спрашиваете о чём-то конкретном?
— Возможно. Пока не знаю, — интуитивно он чувствовал, что девушка знает гораздо больше, чем говорит. — А раньше, до прихода в театр, вы были знакомы с кем-нибудь из труппы?
Она опустила голову, чтобы он не мог видеть выражение её лица, и отрицательно ею покачала.
— Евгения, вы с Миленой дружили? Какая она была?
— Дружили? О нет! Мы не дружили, — она саркастически ухмыльнулась. — Милена дружила только с собой, иногда с мужчинами, например с вашим внуком, и ещё она дружила со сценой, любила сцену, успех, любила восхищение её талантом. Словом, всё как обычно, ничего особенного. Всегда говорила, что настоящее счастье — это окунуться с головой в работу, не знать, какой сегодня день и час. Вокруг неё всегда крутились и поклонники и недоброжелатели.
— Недоброжелатели? — попытался ухватиться старый Кантор. — Недоброжелатели — это кто?
— Ну почём я знаю, у таких, как она, всегда есть скрытые недоброжелатели. Вы так спрашиваете, будто я была к ней приставлена для безопасности и мониторила её контакты.
— Она ведь была одинока, как вам кажется?
— Я думаю, она даже не знала, что это такое, понимаете, какое дело? — Пётр Александрович понимающе кивнул.
— А вы знаете, Евгения?
— Одиночество — это когда вокруг полно людей, а тебе не с кем перекинуться и парой слов, и ты вынужден довольствоваться своим скромным обществом. Чего-чего, а одиночества здесь всегда вдоволь. Только вот это всё не про неё, не про Милену, — Женя задумчиво отвернулась и тоскливо посмотрела в окно. Упрямый ветер трепал крышу дома напротив, словно обычный лист бумаги. «И ветра здесь какие-то зверские. Как же вы мне все надоели» — думала Женя.
