— А мне кажется, что моё решение вполне разумно, и ты меня в этом не разубедишь.
— Ты кого-то подозреваешь?
— Боже упаси, я сама беспристрастность.
— Дело твоё, но ты уверен, что сейчас твой выход?
— Абсолютно, мой мальчик.
— Тебе действительно кажется, что там нечисто?
— Не имею ни малейшего понятия. Но я имел удовольствие угощать эту прекрасную фройляйн радлером и очень сомневаюсь, что она страдала хронической болезнью сердца. Боюсь, юноша, её намеренно или непреднамеренно отравили. Это мне хотелось бы выяснить, ибо она менее всего походила на человека, способного самостоятельно свести счёты с жизнью. Или я вообще ничего не понимаю в людях.
— Отравили… — оглушенный правдивостью этих слов, качая головой, простонал Платон, — и что же, как же теперь, дед?
Пётр Кантор хладнокровно взглянул на внука поверх пенсне и вернулся глазами к раскрытой книге, лежащей тут же, перед ним на столе:
— «Как бы ни бушевала разнузданная фальсификация всего, знающему ещё остаётся первозданный покой гор, спокойное сияние ранней мессы, безмолвный полёт сокола, светлое облако в огромном небе…» Так то, мой мальчик, крепись.
После этого короткого разговора Пётр Александрович тяжело поднялся из кресла, старчески похрустев суставами, и оставил Платона одного в библиотеке, растроганного, но не убеждённого. Старик ушёл в ванную, зачем-то долго, очень долго умывался то холодной, то горячей водой. Потом усиленно начищал свой и без того безупречный шерстяной костюм с атласной жилеткой, напряжённо о чём-то размышляя. Он перебрал все галстуки в шкафу, выбрал чёрный, самый скромный, продел часовую цепочку в петлице, и как будто был готов. Закончив свой туалет, он внимательно осмотрел себя в зеркале не без некоторого сомнения, затем вызвал такси и уехал в театр. Платон при этом остался сидеть неподвижно, думая о том сверхмучительном испытании, через которое ему теперь предстоит пройти.
XIX
Такая молодая, такая красивая.
— Как бесчеловечно, как несправедливо, — слышалось со всех сторон. Пётр Кантор, миновав вестибюль, поднимался по парадной лестнице неработающего театра, прислушиваясь к гомону временно безработной местной толпы, приглядываясь к окружающим его озабоченным и соболезнующим лицам. Лицам, в выражении которых иногда застывал едва уловимый вопрос: а не перебарщивают ли они с соболезнованиями? Старый Кантор, любезно со всеми раскланиваясь, направлялся в сторону балетного класса. «С чего же начать? — спрашивал себя старик. — Как говорил великий Хайдеггер: „Начальное мышление должно двигаться своим путём без всяких указательных знаков“. Ну что ж, и на том спасибо».
Ася Петровская стояла в строгом чёрном платье, полностью закрывающем шею и даже узкие запястья. Платье ей очень шло, и она об этом знала. Волосы сложной петлёй были убраны в хвост, от чего она казалась совсем молоденькой. Мелкая дрожь электрическим зарядом пробегала по её спине, маленькая грудь довольно заметно поднималась и опускалась при каждом вдохе и выдохе, откровенно выдавая волнение.
— Здравствуйте, Пётр Александрович. Не ожидала вас увидеть. Как вы здесь очутились?
— Приехал на такси.
Старый Кантор ощутил пальцами её ледяную руку. Она едва заметно содрогнулась от его прикосновения.
— Вы отважились переступить порог нашего «Эльсинора»
[13]? — спросила подошедшая как раз вовремя Софья Павловна Романовская, видимо не желая пропустить важную информацию.
— Дамы, я счёл своим долгом посетить ваше заведение, чтобы лично убедиться в том, что с очевидцами произошедшей трагедии всё в порядке и им ничто не угрожает.
— Очень любезно с вашей стороны, но несколько неожиданно. Впрочем, поступайте как знаете, я в этом не слишком разбираюсь, — довольно наигранно сказала Соня Романовская.
Непрошеный гость Пётр Кантор заметил, каких нечеловеческих усилий обеим женщинам стоило выглядеть как можно спокойнее. При его появлении их глаза стали цвета бронзы и откровенно отдавали холодным металлом.
— Вы позволите задать вам несколько вопросов? Мне бы хотелось прояснить некоторые обстоятельства происшедшего. Так, сущая мелочь, — он обратился одновременно к ним обеим.
— Боюсь, я не расположена сейчас к разговорам, моя голова идёт кругом, я вам, пожалуй, ещё навру с три короба, — мгновенно отрезала Софья Павловна, — единственное, чем я могу быть полезна, — это немедленно удалиться и оставить вас наедине с Асей Николаевной. Побеседуйте, пожалуйста. Уверена, она всё разложит по полочкам, у неё блестящая память и превосходное внимание. Это не всем доступно, а лишь некоторым необыкновенным женщинам без возраста. А я сейчас обойду театр и лично всех предупрежу, чтобы вам оказывали всяческое содействие.
— Благодарю вас. Вы очень добры.
— Мы будем молить небо, чтобы вы оказались наблюдательным правдолюбцем. Простите, что не разбавляю наш разговор слезами. К сожалению, очень спешу, но в следующий раз — непременно. Только добавлю: мы будем надеяться, что вы умны и не лишены воображения. — И Соня быстро ускользнула, оставив окаменевшую Асю Петровскую на растерзание любопытному старику.
— Вы представляете интересы Платона? Разве его уже в чём-то обвиняют? — сухо задала вопрос Ася.
— Помилуйте, Ася Николаевна, вы отлично знаете, что ничьи интересы я не представляю. Кроме того, ни о каком обвинении речь пока не идёт.
— Вот именно — «пока». Дураку понятно, что её чем-то отравили, — принялась рассуждать вслух Ася, но быстро спохватилась: — Вы что-то хотели спросить?
— О, если позволите. Расскажите об этой девушке, о Милене, какая она была?
— Какая была Милена? — зачем-то повторила вопрос Ася. — Я знаю только то, что знают все, и ничего более.
— И тем не менее у вас ведь должна быть на этот счет своя точка зрения, — не отставал старик.
— Милена была самовлюблённой девушкой, слишком самовлюблённой, и от этого смотрела на мир сверху вниз. Она чувствовала себя госпожой целого мира, — нехотя говорила Ася, понимая, что просто так от него не отделаться, — а зачастую была просто беспощадна к другим людям. Сами понимаете, такое поведение дорого обходится, в конечном счёте человек может оказаться объектом всеобщей ненависти. А бывает и того хуже. Извините, если я не очень складно.
— Мне кажется, я понимаю, о чём вы говорите. Подобный нарциссизм нередко позволяет человеку быть невнимательным к другим. Да, но не каждому дана роскошь чувствовать себя господином мира. А какие у вас с ней были взаимоотношения?
— Каковы бы ни были личные отношения между нами, работе это не мешало. И я полагаю, вас это не касается.
