Когда он вернулся, два доктора в медицинских спецовках уже склонились над телом и осторожно его осматривали. Руки Милены были широко раскиданы, всё ещё тёплые полусогнутые пальцы выглядели почти как живые. Несколько минут оба доктора молчали, а потом один из них сказал:
— Смерть наступила почти мгновенно в результате удушья.
— То есть как это удушья? — не поняла стоящая рядом Соня Романовская, замотав головой. — Кто её задушил? Она ж была на сцене!
— На первый взгляд — острая сердечная недостаточность, отёк лёгких, — сказал доктор.
— Что это значит — отёк легких? — спросил Платон.
— Это значит, молодой человек, что либо у неё было хронически больное сердце, и тогда смерть наступила в результате естественных причин, либо наступлению смерти поспособствовало быстрое действие токсинов, — увесисто отрезал доктор, который и сам был очень и очень молодым.
Милену аккуратно приподняли, словно боялись причинить ей боль или неудобство, и так же бережно положили на носилки. Голова её безвольно повернулась на бок, рот приоткрылся, и изо рта вытекла тонкая струйка в виде жидкой розовой пены. Платон в ужасе отвернулся, закрыв лицо сразу двумя ладонями. Все присутствовавшие задохнулись от неожиданности, наступила тошнотворная тишина, после чего все дружно разбрелись в художественном беспорядке кто куда.
XVIII
Пётр Александрович Кантор сидел за столом у себя дома в огромной комнате с высоким потолком и хорами.
Комната эта называлась «библиотека». По всем стенам — и внизу и наверху — тянулись старые, потрескавшиеся, очень узкие шкафчики и сколоченные на скорую руку самодельные полки с пыльными разномастными книгами. Пётр Александрович сидел неподвижно в потёртом кресле коричневой кожи с высокой спинкой. Одна рука его лежала на широком подлокотнике, другой он держался за собственную голову, как за неодушевлённый предмет. Он озабоченно смотрел в ту сторону, где стояли все пятьдесят томов Вольтера с золотыми корешками и девяносто томов Хайдеггера на немецком языке, перегруженные неимоверной тяжестью закованных в них слов, почему-то показавшихся сейчас старому Кантору пустыми.
— Дед, ты сейчас где, беседуешь со своим любимым нацистом? — зачем-то злобно напал на безобидного старика вошедший Платон.
— Ну, ну, мой друг, потише, не болтай глупостей, он не был нацистом. Сотрудничать с правящей партией и фанатично разделять её взгляды — это далеко не одно и то же. А тебе бы я порекомендовал не быть стерильным идеалистом, mein junge
[11], и по возможности воздержаться от навешивания ярлыков. В жизни это редко кому пригождается. Поверь мне.
— Да ладно, не кипятись ты, дед, это я так, от бессилия, — холодный голос Платона пошёл на попятную.
— Возможно, кто-то и считал его в определённом смысле сторонником режима, — спокойно ответил старик, — но осмелюсь предположить, что он не был приверженцем политики Третьего рейха. Он был философ, а философы имеют склонность относиться к власти с некоторой прохладцей.
— Он не понимал людей, народ. Люди не понимали его, он был далёк от мира, от народа.
— Мальчик мой, о чём ты говоришь? А кто же может понять народ, скажи на милость? Народ трудно понять: они то свергают власть, то встречают её приветственными криками, то верят каждому пройдохе, то не верят никому, то хулят богов, то им же поклоняются. А ты, юноша, будь осторожен в рассуждениях, если решишь попытаться объяснить весь этот абсурд существования. На мой взгляд, наиболее опасное в жизни — это ощущать себя всепонимающим. Но… но, возможно, я и не прав.
— Ладно, ладно, прости, ты абсолютно прав. И тем не менее он выдохся и устарел.
— Напротив, — продолжал старик, — напротив, мы приходим в полнейшую растерянность не оттого, что он устарел, ни в коем случае, а именно потому, что даже не начали его понимать. Даль его рассуждений совершенно недоступна пониманию многих людей. Кроме того, ты знаешь, Хайдеггер всю жизнь любил именно еврейскую женщину, еврейскую, а это лучшее доказательство его взглядов. Не понимаю, почему ты так сильно настроен против него?
— Брось ты, дед, он отказался от этой женщины.
— Возможно, в условиях мирного времени, мой мальчик, их отношения сложились бы именно так, как они и сложились. Нам свойственно отказываться от тех, кого мы особенно любим. Отказаться, чтобы не быть уязвимыми, чтобы чувствовать себя свободнее.
— Не фантазируй. Ты выгораживаешь его потому, что любишь.
— Не говори вздор, прошу тебя! Я, право, перестаю тебя понимать! — чуть выше сказал старик. — Кого я действительно люблю, так это тебя. И тем не менее даже тебя я не позволил бы себе выгораживать, не будучи уверенным в твоей правоте. Разве ты этого не чувствуешь?
— После смерти Милены, дед, я и сам себя не понимаю, и вообще ничего не чувствую. Ну вот, скажи, чем мне сейчас может помочь философия? Разве что поможет ещё больше взрастить собственное безумие.
— Или подавить отчаяние, мой мальчик.
Платон сидел в кресле напротив письменного стола. Руки и ноги Платона и всё его мускулистое, гибкое тело изредка подёргивала едва заметная судорога. Он как-то странно ёжился, точно мёрз, но не сводил глаз с задумчивого лица Петра Александровича.
— О чём ты думаешь, дед?
— Так же как и ты, думаю о происшедшем, голубчик мой. Ты ведь тоже пришёл ко мне не за философскими рассуждениями. Не так ли?
— И что ты на это скажешь?
— Я долго размещал в своей голове впечатление об этой девушке и могу тебе с уверенностью сказать, что она была самая необыкновенная из всех, кого я знал. Ну если не считать одну фройляйн, с которой мне довелось познакомиться в молодости на моей Фатерлянд
[12].
— Ту самую, на которой ты впоследствии женился?
— Нет, ту, на которой я всего лишь собирался жениться.
— Что ты думаешь по поводу отравления Милены, дед?
— Полагаю, будет нелишним, если я немедленно отправлюсь в театр, исключительно в качестве твоего родственника, и попытаюсь внести некоторую ясность в сложившуюся ситуацию. Мне следует расспросить всех участников происшествия, то есть я хотел сказать свидетелей.
Такого Платон никак не ожидал. В замешательстве он взъерошил на голове волосы, положил руки в карманы, тут же снова вытащил, не зная куда их деть, и, наконец, спрятал за спину.
— Ты решил самостоятельно провести расследование? А я и не знал, что у тебя предрасположенность к частному сыску.
— Ничего подобного я не сказал, но разобраться в этом деле не помешает.
— Какое дело, дед? У тебя, вероятно, от слишком замкнутого образа жизни разыгралось воображение в детективном направлении.
