— Видите ли, ваша ангельская внешность, юная фройляйн, никак не вяжется с вашими рассуждениями, — сказал старый Кантор, — ваши чистейшие, наивные глаза…
— О, скажу вам честно, — перебила его Милена без всякого злого умысла, — в этом нет никакой моей заслуги. Это то, что я получила по наследству. От прабабки к бабке, от бабки к матери, от матери это перешло ко мне, словно фамильные ценности. Моей старой прабабке столько лет, что она ещё помнит, как ходила в пятидесятые годы во время гастролей в Париже в гости к Кшесинской, представляете?! И та подарила ей серьги в память о дружбе и под стать её глазам. Зоя хоть и старая бабка, а глаза её и по сей день такие же, как мои. Настоящая драгоценность! — нескромно добавила Милена.
— Послушай, — встрял Платон, — твоя красота, твой талант производят впечатление…
— Тоник, — резко оборвала Милена, — меня не интересуют чужие фантазии, я не хочу знать, какое впечатление я произвожу. Послушай, я такая, какая есть, и вовсе не желаю быть такой, какой меня хотят видеть. А сейчас простите, мужчины, настало время попудрить носик, — сказала Милена, встала и вышла из комнаты. «Или позвонить очередному любовнику», — злобно подумал Платон.
— Мне кажется, дед, ты выбрал не самую удачную тему для разговора, — сказал Платон. От подобных разговоров кровь в ней не вз ыг рае т.
— Зато в вас, молодой человек, она почти кипит. Остыньте. Мужчине всегда следует сохранять рассудок, — отрезал дед. — Кроме того, радлер сегодня как-то особенно хорош. А твоя девушка, если ты, конечно, заметил, только что нам поведала свои самые сокровенные мысли. Она всё, совершенно всё рассказала сейчас о себе. Каждому человеку, как правило, близки лишь те рассуждения или истории, в которых подмешана частичка их собственной крови. В этом смысле Хайдеггер сослужил нам отличную службу. Кстати, совсем забыл спросить: ты влюблён?
— Я? С чего ты взял? Влюблённым можно быть, лишь начитавшись французских романов, а я, как ты знаешь, их терпеть не могу. И вообще, читать давно разучился, разве что google, да и тот с трудом. Думаю, дело не в любви. Просто она как-то уж слишком задевает меня.
— То, что нас задевает, способно сделать нас и счастливыми и несчастными, друг мой.
— Мне трудно, я мучаюсь от одного её вида.
— В твоём возрасте это только на пользу, — наставительно сказал дед, иронично взглянув на внука поверх тонкого пенсне.
Милена вернулась вскоре посвежевшая, порозовевшая и очень довольная. Лёгкая, как весенний листок, она уселась на своё прежнее место за дубовым столом. И не возражала против очередной порции радлера — странного напитка, который вливал в неё сил всё больше и больше.
— Есть оригиналы, скажу я вам, мужчины, которых прямо-таки привлекают мучения, — она заговорила медленно, глядя Платону в глаза, точно эти слова предназначались исключительно для него, — они зачем-то хотят поближе к ним присмотреться, поговорить о мучениях, порассуждать о них. Правда ведь, Тоник?
«Сегодня она что-то слишком словоохотлива, — подумал Платон. — Или это так на неё подействовал дед со своим магическим коктейлем?»
— Как ты можешь так говорить, Милена, ведь ты танцуешь Жизель, — вскипел Платон. — Жизель — это тема бесконечного страдания, страдания ради возлюбленного, тема божественного всепрощения.
— Вот именно! Ты верно сказал: я танцую, я исполняю роль, — язвительно сказала Милена. — Я человек искусства, а такие люди, если ты не знаешь, способны к перевоплощению. Чтобы станцевать трагедию, достаточно её себе вообразить, представить, а не упиваться болью самолично, как это делают некоторые.
Напряжение между молодыми людьми стремительно накалялось, и старый Кантор решил несколько разрядить воздух. Он приподнялся со своего места, чтобы поставить пластинку, но Милена поняла его намерения и, не желая вот на такой ноте заканчивать разговор, как можно наивнее сказала:
— Как жаль, что совсем не разбираюсь в философии, Пётр Александрович. Бесконечность… Я никогда не понимала, как это.
Примерно лет с пятнадцати она для себя сделала одно небольшое открытие: иногда, время от времени, бывает выгодно добродушно сознаваться в собственной никчёмности. Так сказать, несколько занизить свои успехи, для того чтобы выслушать в свой адрес ряд лестных высказываний и на прощание оставить о себе самое благоприятное впечатление.
— Напротив, — словно желторотый птенец, попался на удочку старый Кантор, — вы мне показались слишком осведомлённой в некоторых вопросах э… жизненной философии.
Милена приторно заулыбалась. Платона злило её стремление быть любезной с дедом, её нарочитая, обманчивая открытость. Он видел в этом чудовищную неискренность. Мир интересовал её постольку-поскольку.
— У философов и влюблённых, — злобно прошипел Платон, — есть один общий дар: наделять сложным, необыкновенным, необычным всё простое и даже примитивное. Только у философов этот дар, видимо, строго врождённый, а у влюблённых это проходящий недуг.
Часы пробили девять раз. Милена вздрогнула от неожиданности на первом ударе и вопросительно на них посмотрела. Дед уловил её взгляд:
— Нет, нет, прекрасная фройляйн, с этими часами всё в порядке.
— Да, но на них всего лишь одна стрелка. Я посчитала их нерабочими.
— И одной стрелки предостаточно. Всё остальное — это уточнение, оно не всегда нужно. Слишком много суеты, а я предпочитаю неспешность. Видите ли, это не просто часы, а самая настоящая философия. Они тебя не торопят, они тебя не подгоняют. Благодаря им происходит естественное ощущение времени. Более старых и более точных часов я в жизни не встречал. Когда-то давно я их привёз из Германии. Они достались мне от моего деда. Эти часы, можно сказать, родственники египетским гномонам и «нюренбергскому яйцу». Однако прошу прощения, молодые люди, я вас совсем заговорил.
Платон и Милена, не глядя друг на друга, моментально догадались, что сегодняшний вечер внезапно подошёл к концу.
— Вы не сказали фамилию германского профессора, влюблённого в себя и в Платона, — поинтересовалась на прощание Милена.
— Хайдеггер, юная фройляйн, его фамилия Хайдеггер. Благодарю вас за любопытство. В следующий раз я непременно угощу вас шнапсом собственного приготовления, и ещё будем слушать шиллеровские баллады, — озорно, совсем как мальчишка, сказал старый Кантор, провожая гостей до двери.
XV
Выйдя от старого деда, Милена холодно посмотрела на Платона и слишком вежливо принялась прощаться. Ему показалось, что ей не терпится поскорей от него отделаться. Он отвёз её домой на такси, она вела себя с ним просто и равнодушно, как ведут себя воспитанные девушки с незнакомыми людьми. Окончание странного вечера Платон Кантор провёл в своей одинокой холостяцкой квартире. Всю ночь он пролежал без сна то с открытыми, то с закрытыми глазами, представляя холодную Милену в своих объятиях в те самые ушедшие мгновения любви. Его детская сентиментальность рисовала при этом самые обольстительные любовные сцены. В своих мечтах он получал любые блага, ему не принадлежащие, испытывал самые смелые наслаждения, ему недоступные. Платон с детства был безнадёжным мечтателем, а жизнь в фантазиях, что ни говори, сильно отличается от жизни реальной. Сегодня бурные мечты унесли его так далеко, что не было сил возвращаться обратно. Сегодня их полёт настолько увёл Платона от действительности, что вынужденное приземление в реальность вызвало лишь разочарование. Он представлял себе, как Милена с помутившимися от желания глазами впивается в его губы с опьянением. Он видел финальный занавес после спектакля, слышал аплодисменты публики, и уставшая и счастливая Милена улыбалась со сцены только ему одному, и ему же предназначались все её поклоны. После таких видений он был раздосадован и даже обозлён, оттого что не знал, как все эти фантазии приблизить к материальному миру, или уж хотя бы просто научиться не изводить себя вымыслом. Да, он с ней переспал, но не приблизился к ней ни на миг.
