– Осталось только перейти улицу.
– Парк перед нами?
– Да.
– Опиши его.
– Описать?..
– Шарлотта, я оглушен звуками, – выдохнул Ной. – Скажи, что ты видишь.
– О, ладно. Я вижу… стену. Сероватую стену, обросшую сверху вьюнами. Скамейку. За стеной мощеная дорожка. Она видна отсюда. Нам как раз туда.
Ной кивнул и сделал глубокий вдох.
– Хорошо. Идем.
Мы подождали на перекрестке нужного сигнала светофора. По дороге мчали лихачи и громыхали сигналящие грузовики. Наконец загорелся зеленый свет для пешеходов, но без каких-либо звуков для незрячих вроде чириканья птиц. Каким образом, интересно, слепой человек пересечет эту улицу без посторонней помощи? Наверное, у большинства слепых такая помощь есть. Собака-поводырь, например, или трость, которой они все же пользуются.
В парке я сразу подвела Ноя к скамейке, и он рухнул на нее, отцепив пальцы от моей руки.
– Напомни мне еще раз, что хорошего для меня в такой прогулке?
– Ты прекрасно справился. Гордись собой.
– Гордиться чем? Тем, что не обделался за эти пятнадцать минут?
– Когда ты в последний раз был на улице? Сколько месяцев назад?
– В реабилитационном центре, – фыркнул со смехом Ной, но от меня не укрылось, что за смешком он постарался скрыть вздох облегчения от того, что наконец сидит. – Меня там постоянно таскали туда-сюда, пытаясь научить быть слепым.
– А ты не хочешь этому учиться?
– Нет.
– Почему?
– Потому что это будет означать конец игре. Я проиграл.
– Не понимаю, – нахмурилась я.
– Неважно.
Ной сделал несколько успокаивающих вдохов, затем сунул руки в карманы спортивных штанов, откинулся на спинку и раздвинул согнутые в коленях ноги. Будь мы в метро, он бы занял два места. Меня такой позой не обманешь. Ной отчаянно старался выглядеть непринужденно, но был напряжен.
– Расскажи о себе.
Удивленно моргнув, я не сдержала смешка.
– Умеешь ты поддержать разговор. Тебе рассказать, откуда я родом и все такое?
– И все такое, – кивнул он.
– Это не очень интересно…
– Не принижай себя. Жизнь любого человека в какой-то мере занимательна.
– Возможно, и так, но в моей жизни пока мало что происходило. Не сравнить с твоей и тем, где ты только не побывал.
Я хотела сделать комплимент, а не сыпать соль на рану, но Ной все равно поморщился.
– Где только не побывал? Ты это не о тихоокеанском дне? Это была моя самая последняя и примечательная экскурсия, но, может, не будем о ней?
– Я не…
– Да, да, знаю, – отмахнулся Ной. – Это я завел об этом речь, а не ты. Откуда ты родом?
– Из Монтаны, Бозмена. Я переехала сюда в восемнадцать.
– Монтана. Край большого неба.
– Ты там был?
– Нет. Мне не хватает его.
– Чего?
– Большого неба. Я навсегда упустил возможность увидеть его и… – он покачал головой. – Не будем об этом. Разговор о тебе, а не обо мне.
Я развернулась к нему, сложив руки на груди.
– После нашей недавней беседы за завтраком я не горю желанием изливать тебе душу.
– И я тебя в этом не виню, – Ной повернул ко мне лицо. – Клянусь вести себя прилично. «Вот тебе крест», «чтоб мне помереть», готов выколоть свои гребанные глаза, если осмелюсь. Ой, прошу прощения за мой французский. Мои никчемные глаза.
– Я не привыкла говорить о себе, – поерзала я на скамейке.
– Ты меня не удивила.
– Кто-то сказал бы, что это положительная черта характера.
– Другие же подметили, что мы состаримся и умрем, ожидая, когда ты наконец поделишься со мной основными вехами своей не-очень-интересной жизни.
– Ладно, ладно. Ты тот еще ворчун, – рассмеялась я. – Эм… я приехала сюда учиться в Джульярде.
– Нет, нет, постой. Не надо этого волшебного – пуф! – и ты уже в Джульярде. Вернемся назад. Сколько лет ты играешь на скрипке?
– О… с детства. С тех пор как себя помню.
– Почему? Родители заставили? Водили тебя на уроки музыки в надежде заполучить гения?
– Как раз наоборот. Я сама отчаянно жаждала играть.
Ной кивнул, его жесткие черты лица смягчились, словно ему пришелся по вкусу мой ответ.
– Что тебя вдохновило?
– Увидела концерт по телевизору. Мне было, наверное, около четырех лет. Это было выступление женщины, солистки. Не знаю, кто это был, но я слушала ее как… завороженная.
Я мысленно вернулась в тот день много лет назад. Воображение нарисовало старый телевизор, еще без плоского экрана, и нашу гостиную: теплую, коричневую, пахнущую кленовым деревом и сушеными апельсинами.
– Я будто видела будущую версию себя и заявила родителям, что хочу играть так же, как она. Стоя, в то время как остальные скрипачи сидят. И мне хотелось этого не ради похвал. Ни тогда, ни сейчас. Я играю вовсе не ради этого. Тогда я еще не знала, что такое концерт и что такое опера, но уже понимала, что эта солистка взывала своей игрой к самому композитору. Ее музыка была душой исполняемого произведения, и я… хотела быть такой, как она, – я покачала головой при воспоминании об этом, подавленная тоской, заполнившей мое сердце. – Так все и началось.
Ной несколько секунд молчал, затем произнес:
– И ты была хороша. Больше, чем хороша.
– Полагаю, что да. Оказалось, у меня есть способности.
– Ты хотела сказать талант.
– Да, наверное, это более подходящее слово. Но родители хотели, чтобы у меня была нормальная жизнь, учеба в школе, обычные друзья. Поэтому я брала уроки и играла в местных оркестрах, а не в больших концертных залах и студиях звукозаписи.
– Ты обижаешься на родителей? Могла бы давно стать звездой.
– Нет, я благодарна им. Я не хотела уезжать из Монтаны и разлучаться с родителями или… Крисом. Думала, музыка всегда будет со мной, поэтому спокойно ждала своего часа. В Джульярде мне дали частичную стипендию, но последний год обучения дался мне очень тяжело.
– Твой брат, – тихо сказал Ной.
– Да. Но еще мой парень. Наши с ним отношения закончились сразу же после смерти Криса, и я… – я зябко потерла руки. – Мне было плохо после этого.
– Этот парень, он с тобой порвал или ты с ним?
– Он со мной.
Ной сел прямо, положив руку на спинку скамейки за моими плечами.
– Ты, черт возьми, шутишь?
