Еще несколько минут неловкого молчания, и передо мной поставили тарелку.
– Приятного аппетита!
Я чувствовал идущий от еды жар, ноздри заполнил приятный аромат. В животе заурчало, и будь я один, то позабыл бы о манерах и чувстве собственного достоинства. Я набросился бы на еду как голодный зверь, используя не только вилку, но и пальцы.
Но сейчас настал важнейший момент, когда я должен был поесть перед кем-то, и я оцепенел.
– Кофе? – спросила Шарлотта.
– Да. Черный.
– Апельсиновый сок?
– Угу.
Глухо стукнула о стойку керамическая кружка, звякнул стакан.
– Кофе справа от тебя, сок слева.
Я не шевелился.
– Ной?
– Я не ем перед другими людьми.
– Я заметила. Почему?
Губы машинально сложились в усмешку. Рефлекс на любое напоминание о моей беспомощности и неуклюжести. И таких была целая гора.
– А ты как думаешь? Я хуже чертова карапуза. Мне приходится шарить пальцами, чтобы найти гребаную еду, я все переворачиваю, и у меня такое ощущение, будто на меня все время глазеют. Хотя я не узнаю, так это или нет.
– Понятно.
Я услышал, как Шарлотта поставила возле меня еще одну тарелку. Обошла стойку, выдвинула стул и села. Не напротив, а рядом со мной.
– Яйца на тарелке слева, бекон справа, а вверху рогалик. Можешь есть руками, мне все равно. Если что-то прольешь, я вытру. Невелика беда.
«Невелика беда». Она сказала это так, что я почти поверил.
– Ной, – мягко, но в то же время твердо сказала она, – все остынет.
Я взял вилку и начал есть. Не спеша и не забывая о том, что впервые за четыре месяца ем не один.
Пища была простой, не слишком изысканной, однако мне казалось, что это мой самый лучший завтрак за годы. Сердце так больно сжалось, что у меня едва не вырвался стон. Дружеское участие. Со мной сидели рядом, делили еду, говорили, касались меня так, будто я ничем не отличаюсь от других.
Но я другой.
Я потянулся за апельсиновым соком и чуть не опрокинул чертов стакан. Вовремя поймал и лишь забрызгал запястье. Как говорится, отделался испугом.
– Отличная реакция, – Шарлотта вложила в мою руку салфетку.
– Вот уж чудо из чудес, – саркастично заметил я. Вытер руку и бросил салфетку на стойку. – Это уже дважды за утро. Смехота.
– Тебе не хватает практики. Плюс в доме все устроено не для тебя. Совсем. Мебель поставлена прямо на пути. А стеклянный столик? С острыми углами?!
Мне представилось, как Шарлотта неодобрительно покачала головой.
– Я уж молчу о том, что в этих шкафчиках все до единого стаканы либо вытянутые и узкие, либо хрустальные и настолько хрупкие, что я сама боюсь их разбить. Тебе нужны низкие и широкие стаканы с толстыми стенками, которые не опрокинешь легким касанием пальца.
У меня пропал дар речи. Я вел себя с ней как последний придурок, но она не сдавалась. И хотя крошечная часть моего мертвого черного сердца радовалась ее вниманию, я не мог взять в толк, почему она тратила на меня свое время.
– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросил я, склонив голову на левый бок, в сторону Шарлотты.
Она замерла.
– Я здесь работаю, – в ее голосе слышалась обида.
– Я имею в виду, какого черта ты работаешь на меня, а не играешь в каком-нибудь симфоническом оркестре?
– Оу, – Шарлотта некоторое время молчала, задумавшись, потом собрала опустевшие тарелки и поставила их в раковину. – Я решила передохнуть, – раздался ее голос прямо возле меня.
– Боишься, что недостаточно хороша?
– Нет, – слабо откликнулась она. – Когда-то меня называли вундеркиндом.
Мне импонировала ее честность. Никакого хвастовства, чистые факты и талант как доказательство тому. Кому, как не мне, это знать, когда я слышу подтверждение этому ежедневно, с трех до пяти. Однако боль в ее словах… Она словно говорила о своем таланте в прошедшем времени.
– Тогда почему не ходишь на прослушивания?
– Я же сказала: решила передохнуть. А если я пойду на прослушивание и получу место в оркестре, мне придется разорвать договор с Люсьеном, – короткое молчание, – и перестать быть твоей помощницей.
– И хорошо.
– Хорошо?
Одно трехсложное слово, а сколько в нем обиды! Я почувствовал повисшее в воздухе напряжение.
– Да, хорошо, Шарлотта. Твое место не здесь, за уборкой того дерьма, что я навел. Ты понапрасну тратишь свое время.
– Ты действительно так считаешь?
Она прочертила черту, и я подошел прямо к ней. Еще шаг, и я ее пересеку. Не знаю, что со мной не так. Я почти не знаю Шарлотту, но она достойна лучшего. Я понял это, впервые услышав ее игру на скрипке, и нахожу подтверждение этому каждый день. Нет ничего плохого в том, чтобы прибирать за кем-то другим, но подобное не для нее. В особенности когда прибирать приходиться за мной.
– Да, я так считаю.
– Все намного сложнее, чем тебе кажется.
– А что тут сложного? Ты хочешь играть или нет?
– Хочу.
– Тогда играй.
– Ну да, все ведь так просто! – огрызнулась Шарлотта, хлестая словами, словно плетью. – Видимо, у тебя есть ответы на все вопросы. Ты просто кладезь психологической мудрости. Так легко уладить все мои проблемы! Отправить на прослушивание, и – бац! – задача решена! Будто мне это поможет. Словно ты знаешь что-то обо мне.
– Я лишь указываю на очевидное, – побарабанил я пальцами по стойке.
– На то, что я трачу время? И это говорит человек, который забился в свою комнату, ничего не делает и никуда не ходит. Никогда.
Я пораженно открыл рот. Мне стало плохо от мысли, что мы с ней схожи в некоем подобном.
– Ты же не пытаешься сравнивать нас? Твоя милая боязнь сцены и рядом не стоит с теми руинами, в которые превратилась моя жизнь. Надеюсь, ты это понимаешь? Эти две вещи даже сравнивать нельзя.
– Кто знает, – ее голос стал странновато низким и хрипловатым. – «Боязнь сцены». По-моему, довольно неплохое выражение, подходящее к нам обоим.
– Нет, Шарлотта. Со мной покончено. Я теперь вроде поучительной истории. Не трать свою жизнь на ожидания, будто что-то придет к тебе само. Иди и хватай это, забирай себе. Никогда не знаешь, когда все рухнет.
– Все уже рухнуло, – прошептала она.
Ее тихие слова разрезали мой резкий тон всезнайки, точно нож масло, и я оцепенел. В ушах громко стучал пульс.
– О чем ты?
– Неважно. Мне не следовало это говорить, – Шарлотта шмыгнула носом.
