– Да ну тебя. Ты понимаешь, о чем я. Мужчины его уровня хотят, чтобы их женщины выглядели соответствующе. Учитывая историю свиданий Ноя, я явно не из этой категории женщин.
На губы Мелани вернулась лукавая улыбка.
– М-м-м, а ты немало думала об этом?
Я бросила в нее оливкой.
– В любом случае, он сейчас ни с кем не собирается встречаться. Он даже из дома не выходит.
– Может, ему не хватает правильной мотивации? – подруга закинула оливку в рот. – Прижми его руки к своей груди и посмотришь, что выйдет.
– Очень смешно.
Мелани подняла бокал с водой.
– За твою новую работу, в честь которой этот щедрый праздник! Обещает быть. Если официант наконец решит нас обслужить.
Я тоже подняла бокал в молчаливом тосте за то, чтобы руки Ноя и моя грудь больше не фигурировали в одном предложении.
– Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы Ной вышел на улицу, – спустя мгновение призналась я. – Для него это, наверное, слишком большой стресс. Его собственный дом для него сейчас тайна.
– Как это возможно? Ты говорила, что он уже несколько месяцев живет в нем.
– Так и есть, но он почти не выходит из своей комнаты. Ни за что не хочет учиться жить как слепой человек, – я медленно покрутила бокал. – Он мне чуть голову не оторвал за то, что я подняла шторы.
Мелани пожала плечами. Ее внимание было занято отслеживанием нашего исчезнувшего официанта.
– Видимо, это безнадежный случай.
Нахмурившись, я снова и снова прокручивала в голове ее слова.
Ной носил свою боль как колючий доспех. Чтобы как-то жить день за днем, я прятала свою боль как можно глубже и делала вид, будто ее не существует. Но в конечном итоге она никуда не испарилась.
Мне вспомнилась забавная речь Мелани об «Умнице Уилле Хантинге»
[24]. Мне повезло иметь подругу, которая не желала махнуть на меня рукой. А у Ноя был лишь постоянно занятый Люсьен, и больше никого.
Кроме меня.
Глава 12
Ной
После несчастного случая время словно текло мимо меня, и я не отличал один день от другого. Но за прошедший месяц, когда закончился апрель и начался май, это изменилось. Неизменный распорядок дня не давал забывать о времени.
Раз в неделю ко мне приходила убираться женщина по имени Лола. Это был первый маркер. Она приходила по вторникам, и ее появление в доме было моей идеей, воплощенной ради Шарлотты, хотя ей я так и не объяснил, зачем нанял уборщицу. В основном же именно Шарлотта упорядочила мрак однообразных часов и минут моей жизни раз и навсегда заведенным порядком.
Меня поражали ее настойчивость и стойкость. Она осталась, хотя я вынуждал ее уйти. Помощники до нее получали ту же зарплату, но они никогда не выполняли свою работу с такой вдумчивостью и заботой, как она.
Мы редко говорили с ней. Я не доверял себе. Гнев и боль свернулись в моем сердце гадюкой, готовой ужалить в любой миг. Я боялся сорваться и непростительно ранить Шарлотту, отравить присущую ей нежность своим ядом. Возможно, я уже это сделал, отругав ее за дурацкие шторы.
После этого она изменилась, стала более замкнутой. Стыд и сожаления жгли меня изнутри, точно солнечный ожог кожу. Затем я осознал, что теперь Шарлотта будет держаться от меня подальше и это убережет ее от моего поганого языка и характера. Теперь она обращалась ко мне только в случае необходимости.
За месяц такая жизнь стала невыносимой. Не знаю, чем Шарлотта отличалась от остальных, но мне хотелось с ней говорить. Было в ней что-то такое, из-за чего меня тянуло к ней – боль, скрывающаяся даже за самыми бодрыми словами. Шарлотта жила с тяжестью на душе, и та сильно давила на нее. Я хотел узнать, что это за груз.
Возможно, я просто хотел обычного общения, но любой шаг к «нормальной» жизни ощущался как поражение. Он означал принятие моей судьбы, слепоты, потери всего того, что у меня было, и всего того, что могло быть.
Да пошло оно все.
Я держал рот на замке, а гнев запертым за сжатыми зубами и просто слушал.
Время с трех до пяти стало моей любимой частью дня. Я ждал, пока Шарлотта начинала практиковаться, а потом тайком спускался по ступенькам на второй этаж. Обычно она ответственно прикрывала дверь в свою комнату, чтобы не побеспокоить меня, но я все равно слышал ее игру, ведь слух был обострен до предела. Однако иногда Шарлотта забывала закрыться, и такие дни становились подарком для меня. Она словно пела для меня, наполняя дом голосом своего невероятного таланта.
Я хотел сказать ей, что она может оставлять дверь открытой, но слова застряли в горле. В таком случае Шарлотта узнает, что я слушаю, как она играет. Может, она будет смущаться и не сможет делать это так, как прежде, может, ее будет напрягать маячащий на лестнице слепой дурак. Чтобы этого не случилось, я просто слушал. Даже дни с закрытыми дверями были намного лучше тишины.
Одну мелодию Шарлотта играла чаще других. Названия я не знал – никогда не увлекался классической музыкой. Но она исполняла ее снова и снова, будто что-то страстно искала. Наверное, совершенства. Шарлотта строга и требовательна к себе. Она не понимала, насколько хороша, и, думаю, нервничала и расстраивалась по этому поводу. Но, боже мой, как же она талантлива!
Кто-нибудь уже знает, что у этой девушки такой дар? Невероятно. В три часа дня она начинала играть на скрипке, и мне приходилось напоминать себе: это тот же самый человек, который только что принес мне обед. Бессмыслица какая-то. У меня уже есть уборщица, прибирающая за мной. Может, и стирку переложить на нее? Это вредно для рук? Вряд ли. Но мне не давала покоя мысль, что Шарлотта вынуждена по какой бы то ни было причине работать на меня. Место Шарлотты Конрой в огромном концертном зале, а не в этом доме.
Так прошел целый месяц, и каждый день для нас обоих становился все тяжелее и невыносимее. Шарлотте, вероятно, нелегко жилось в постоянном страхе разозлить меня. На пласту отвращения и презрения к самому себе появился еще один слой. Он уже и так был невероятно глубок, а в самой его сердцевине расположилось раскаленное ядро, время от времени извергающее гнев.
Таких вспышек не было уже месяц, но она приближалась и скоро произойдет. Я поклялся самому себе: пусть оно разрушит меня, но я любой ценой защищу Шарлотту, даже если она возненавидит меня. Так будет лучше для нее.
О том, что лучше для меня, я не позволял себе думать.
