– Скажи, дяденька Лось… Доброе у вас тут житьё, навек
бы остаться, да, знаю, нельзя. Посоветуй, куда бы нам с Шаршавой перебраться,
где бы доченьке твоей с внучками новую избу поставить?
Лось, понятное дело, сам никогда не был охотником до
путешествий. Однако всегда с радостью и любопытством выслушивал захожих
странников, бродивших по неблизким краям. И наблюдательная Оленюшка сколько уже
раз убеждалась – внимая людским беседам, Лось вбирал услышанное совсем не так,
как большинство других людей, зрячих. А оттого и выводы подчас совершал весьма
удивительные, отнюдь не такие, которые явились бы обычному человеку. Однажды
она решилась спросить его, и Лось, подумав, ответил: это, мол, оттого, что ему
не застят разум сведения, поставляемые глазами, он привык полагаться больше на
слух, а стало быть, и извлекать из услышанного больше, чем представляется
возможным другим. В точности так же, как и пальцы его, ощупывая любой предмет,
постигали его гораздо подробнее, чем, например, Оленюшкины…
Лось и теперь дал ответ, которого она ну никак не ждала:
– За Челну, на кулижки.
Оленюшка так и подпрыгнула. От резкого движения рассыпалась
связка луба, Оленюшка всплеснула руками, чуть не завалилась назад и смутилась,
выпутываясь, собирая поваленные плетёнки и снова садясь. Потом переспросила,
примериваясь и привыкая к ошарашившей мысли:
– За Челну?..
– Да, – ответил Лось твёрдо. – За Челну.
Принеси-ка мне, девочка, два белых прута и один бурый.
Здесь надобно рассказать, что у великой Светыни,
праматери-реки веннского племени, есть помимо прочих две красавицы дочери, две
могучих сестрицы. От их-то места слияния исчисляют саму Светынь, и никому это
не кажется несправедливым. Люди, возможно, числили бы какую-то из рек главной,
а другую – скромным притоком, но между сёстрами ни в чём нет неравенства.
Только одна течёт, подобно матери, с восхода на закат, и за это её называют
Челной, сиречь истоком. А другая река приходит с севера, из лесов, и поэтому ей
дано имя Ёль. По её извилистым берегам много лугов, изобилующих душистой травой, –
кулижек.
Те, кто бывал там, в один голос хвалят благодатный северный
край с его рыбными реками и камешниками-красноярами, куда в изобилии слетаются
тетерева… Вот только немногие отваживались в ту сторону путешествовать, а уж о
том, чтобы селиться и жить или хоть охотничью зимовьюшку поставить, –
вовсе речи не шло.
Отчего так?
А оттого, что непростое место были ёльнинские кулиги, не
всякого они до себя допускали. Нет, там не водились жуткие чудища, и дорога не
была загромождена непроходимыми горами и буреломами. Ничего такого, с чем не
справился бы венн, выросший в чаще. Просто забредшему туда человеку в некоторый
миг начинал словно бы шептать в ухо грозный неслышимый голос: Тебе здесь не
место. Ты здесь чужой. Уходи…
Не всякому пришлецу, но большинству. И захожий охотник
быстренько разворачивал лодку. Или лыжи, если дело происходило зимой. И
удалялся, отколе пришёл. Тяжко это – пытаться навязывать себя краю, которому ты
не люб. Не под силу смертному человеку. Замучат дурные сны, надоест в ужасе
оборачиваться на непонятные шорохи за спиной, шарахаться от теней, мелькнувших
на краю зрения… Кое-кто поговаривал, это-де оттого, что кулижки по берегам
появились не сами собой, но были в стародавние времена расчищены обитавшим по
Ёли неведомым племенем – должно быть, не вполне людского, но скорее
великанского корня. От этого племени теперь не осталось ни наследников, ни
имени людям на память… но что-то витало по тем самым лугам и лесам, что-то ещё
вслушивалось в отзвук прежних шагов. Ещё сторожило ёльнинские кулижки почти от
любого, кто совался войти. Ещё гоняло прочь чужаков, дожидалось сгинувшего
хозяина…
Вот такое место.
Не злое, не проклятое… Заповедное.
Даже водился у веннов обычай: когда крепко ссорились и посылали
один другого «подальше», советовали обидчику прогуляться точно так, как
выразился Лось: за Челну, на кулижки. Иди, дескать, и возвращайся несолоно
хлебавши, ан, может быть, поумнеешь. Соседи-сольвенны, в верховьях Светыни
отродясь не бывавшие, слыхом не слыхивали о Челне и, ругаясь, заменяли её имя
прозванием какого-то своего нечистого духа, глаголемого «чёрт», а слово
«кулижки», тоже бытовавшее у них когда-то, вовсе благополучно забыли, сменив
более привычными «куличиками». И бранились, сами толком не разумея, о чём
говорят.
Ну так что с них взять, с сольвеннов беспамятных, да и не
про них и речь здесь идёт.
Оленюшка едва не спросила хозяина дома: «Куда ж ты нас
отправляешь, дяденька Лось? Может, не знаючи обидели кого, не ведавши заслужили
немилость?..»
Не спросила. Опустила на колени недоделанную сеточку и долго
сидела молча. Лось тоже молчал, довершая гнутую ручку корзины, обвязывая
крепкий прут, словно змеиной чешуёй, косым плетёным чехлом. И десять лет
прослужит и двадцать, не развалится, не обветшает… Оленюшка смотрела на зрячие
руки слепца и, не требуя объяснений, понимала безошибочным внутренним знанием:
он был прав. Если и есть им с Шаршавой и Заюшкой где-нибудь место в обширной
веннской стране, так только лишь там. У Ёли, на кулижках, которые кого-то,
говорят, всё-таки иногда принимают… Вскоре Оленюшка себя поймала на том, что
мысленно уже прикидывает, долго ли добираться до чела государыни Светыни, где
взять лодку и как в ней грести. С берестяного навеса зябкими струйками сбегала
дождевая вода, но перед внутренним взором ликовали под синим небом немыслимого
разноцветья луга, и стояла вдали стена красного леса, озарённая солнцем. Входи,
дитятко, входи, долгожданная. Ты здесь дома, ты здесь своя…
А ещё виделись ей пёсьи зубы, бережно сомкнутые на ручке
корзины.
Кобелёк-дворняжка, криволапый уродец с несоразмерно большой
головой и длинным приземистым телом, теперь уже не бежал и даже не шёл, а всё
больше полз, мучительно таща себя вперёд по песчаной дороге. Жёлто-пегой масти
не различить было за густым слоем пыли и грязи. Левая задняя лапа давно стала
одной сплошной болью, и боль временами настолько заслоняла для него весь белый
свет, что он забывал, куда, собственно, торопится, растрачивая последние силы.
Боль становилась тупой и почти терпимой, только когда он давал себе отдых, но
это происходило всё реже. Пёсик понимал, что жалеть себя уже поздно, и хотел
только одного: успеть. Доползти, добраться. Остальное не имело значения.
Его поил дождь, оставлявший на дороге недолговечные лужи. О
еде кобелёк давно позабыл. Ему не удавалось ловить даже лягушек.
Когда ветер принёс запах реки с нанизанным на него духом
людского селения, он сперва не поверил собственному чутью. Но оно никогда
прежде не подводило его, и в сердце затеплилась слабенькая надежда. Похоже,
тот, о ком подумал, к кому послал его Великий Вожак, был действительно рядом…
Тем невозможнее показалось одолеть последние поприща,
оставшиеся до мостика через речку. А за рекой начинался довольно крутой подъём,
и на то, чтобы взобраться на самый верх, сил уже точно не хватит. Ну, может,
разве только до середины…
