«Сядь, недоносок! Ты, верно, только что вынул свой язык из
непотребного ведра, так засунь его обратно и не болтай попусту о вещах, которые
тебе не по умишку! Сядь, я сказал, а не то я сам тебя выдеру!»
Тут уж никто не стал хохотать. Угроза на самом деле была
страшная. Тяжесть кунсовой руки никакому сомнению не подлежала. Как и то, что
на сына он её поднимет без особых раздумий. Кто-то даже потянул Винитара за
руку, побуждая подчиниться и сесть, но мальчишка, понимая, что отступать
некуда, руку выдернул. Он знал: если сейчас пойти на попятный, о воинском
достоинстве можно будет больше не помышлять. Лучше сразу переселиться в жилища
рабов, пасущих стада. Как ему потом говорили, он стал белей овечьего сыра,
лежавшего на столе. Он сказал:
«Коли так, значит, мне останется только обратить против
Аптахара непроизносимые речи. И тогда пусть он либо убьёт меня за них, либо
признает, что он и есть таков, как я стану о нём говорить, и уберётся с этого
острова навсегда!»
После таких слов все разговоры за столом быстро замолкли.
Люди окончательно поняли, что потешаться над мальчишеской выходкой сына кунса
им не придётся. Непроизносимые речи были ритуальным злословием, редко
употребляемым из-за своих страшных последствий: оттого их так и называли –
непроизносимыми. Мужчина объявлялся в них не-мужчиной-не-женщиной, созданием,
не имеющим естества, а значит, не способным к правам и обязанностям, присущим
полноценному человеку, к какому бы полу тот ни принадлежал. И это была не
обычная, каждодневно звучащая ругань, подразумевающая женское распутство или
ущербность мужского достоинства. Что ругань? Отведя душу, оскорбитель и
оскорблённый порою отправляются вместе пить пиво. Это же были древние, самим
временем отшлифованные слова, ничего бранного вроде бы не содержавшие, но,
будучи произнесены, они не развеивались по ветру, как простая изустная
мусорщина, но оставались грозно висеть над человеческими головами, не допуская
ни выкупа, ни словесного примирения, и в отплату за них испокон века
принималось только одно – смерть.
Вот какое поистине последнее оружие пустил в ход доведённый
до крайности Винитар. Все стали смотреть на кунса. И кунс, подумав, вынес,
пожалуй, единственный приговор, который ему оставался.
«Я не допущу, чтобы из-за прихоти балованного сопляка кров и
очаг моих предков осквернили непроизносимые речи, – сказал он, с
нескрываемым отвращением глядя на сына. – Ладно, будет тебе твой поединок.
Чего доброго – поумнеешь!»
«…Или помрёшь, невелика будет потеря», – почти
наверняка добавил он про себя. Однако то, что не высказано вслух, навсегда остаётся
в области предположений. Тут люди могут только гадать.
Утром, едва из моря выглянуло солнце, Аптахар и сын кунса
обнажёнными встали на морском берегу. Остров Закатных Вершин лежал гораздо
севернее острова Старой Яблони, и если там ещё расставляли в погребах последние
выстланные соломой корзины с яблоками, – здесь снежные шапки гор уже
начали неудержимое движение вниз, а по краю прибоя на камнях вовсю намерзал
лёд.
Едва не всё племя собралось смотреть поединок. Кунс
Винитарий был среди немногих, кто не явился на берег. Наверное, тем самым он
хотел показать, что исход состязания был ему безразличен. Зато Винитар с
изумлением увидел на берегу свою бабку Ангран. Старуха стояла очень прямо,
скрестив на груди руки, и, как ему показалось, взирала кругом даже с некоторым
злорадством. А вот у Аптахара, наоборот, вид был неуверенный и смущённый. Нет,
конечно, предстоявшее испытание его не пугало. Правильного морского сегвана
вообще очень трудно пронять чем-либо, имеющим отношение к холоду и воде. Но на
берегу собралось полным-полно женщин, и они уже начали насмехаться над взрослым
мужчиной, вышедшим состязаться с мальчишкой. При этом мужественность Аптахара
подвергалась языкастыми сегванками самому пристальному и, конечно, весьма
непочтительному рассмотрению.
В конце концов молодой комес не выдержал.
«Любой из вас покажу, – рявкнул он, – затупился
или нет мой клинок! Ну? Которой невтерпёж?»
«Нет уж, – со смехом отозвались женщины. – Лучше
мы подождём, пока супротивник твой подрастёт. На него и сейчас смотреть радостней,
чем на тебя!»
Если бы Винитар лучше разбирался в людях, он понял бы, что
уже победил. Но тогда он мог только думать о ледяной стыни, которая должна была
вот-вот обнять его обнажённое тело, о морозной воде, которая, казалось,
нетерпеливо тянулась к нему брызгами, доносимыми ветром. От её жадных поцелуев
белая кожа процветала алыми звёздами.
«Берутся куски полотна такого размера, чтобы воин мог
перекинуть его через плечо и дважды обернуть кругом тела…» – принялась нараспев
произносить бабка Ангран.
Девушка, подошедшая к Аптахару с мотком полотна и острыми
овечьими ножницами, мило улыбнулась ему:
«Не захочешь ли ты пожаловаться, что твоё полотнище окажется
больше, чем у кунсова сына?»
«Заткнись, дура!» – был раздражённый ответ.
«Полотнище смачивают в воде холодного моря, и воин сушит его
на себе, – продолжала старуха. – Того люди признают победителем в
споре, чья правда духа позволит ему высушить больше полотнищ…»
Теперь-то Винитар хорошо знал, что дело тут было совсем не в
закалке мореплавателя и не в умении тела переносить холод, а именно в той
правде духа, которая при других обстоятельствах наделяет способностью гасить
голой ладонью огонь или вынимать горячее железо из костра, не ведая ожогов.
Собственно, он знал это и тогда, но одно дело – знать понаслышке и совсем
другое – попробовать самому. Он хорошо помнил: мокрое полотнище, обнявшее тело,
в самый первый миг показалось ему даже не очень холодным. Холод навалился чуть
позже. Он проник сквозь кожу и стал всё глубже входить в тело, заставляя жизнь отступать
и съёживаться внутри. Винитар попытался вызвать в себе негасимый внутренний
жар, как делали герои сказаний, плавившие своими телами лёд и снег до земли… и
понял, что наступил его смертный час. Что ж, подумал он, значит, быть по сему.
Попросить пощады его всё равно не заставила бы никакая сила на свете. Давно
повзрослевший Винитар отчётливо помнил, как преисполнился равнодушия и
постепенно перестал о чём-либо думать, поскольку объём страдания, к которому
иначе приходилось бы прислушиваться, оказался слишком велик. Когда с него сняли
высохшее полотнище и предложили новое, мокрое, он просто кивнул, слегка и
весьма отдалённо удивившись, что оказался ещё способен наклонить шею.
Аптахар сломался на четвёртой перемене полотнища.
«Ладно, пусть говорят люди, будто я зря насмешничал над
тобой! – заорал он на весь берег. – Не желаю видеть юнца, который
собрался довести себя до смерти из-за того, что не научен веселить сердце
беседой!..»
Винитар на всю жизнь запомнил усмешку бабки Ангран,
сопроводившую эти слова. Кое-кто потом говорил, будто он, мальчишка, и тогда
уже был способен выиграть поединок. Так или нет, теперь оставалось только
предполагать. Не подлежащим сомнению оставалось нечто гораздо более важное,
случившееся в действительности, и вот что это было. Спустя несколько дней
Аптахар подошёл к кунсу и обратился к нему, сказав так:
