Но за миг до неизбежного удара видение, или сновидение, или
как там его назвать, прекратилось самым неожиданным образом. Оборвалось и
унеслось прочь, смытое добрым ведёрком холодной морской воды, обрушившейся на
лицо.
– Да очнись же ты, скотина нечёсаная! – прорычал в
самое ухо голос, тоже показавшийся странно знакомым. – Открывай глаза,
вражий сын, Хёггово семя, несчастье всей жизни моей!..
Открывать глаза Волкодав не желал. Ему хотелось назад, в
оборванное видение. Он был уверен, что способен что-то сделать, как-то помочь…
что ещё мгновение-другое – и он догадается и предпримет необходимое…
Никто ему этих мгновений давать не желал.
Он попробовал отвернуться от безжалостно тормошивших рук, но
убрать голову не удалось. Новый горько-солёный водопад бесконечно заливал ему
ноздри и рот, не давая дышать, и, похоже, он выдал себя, совершив какое-то
движение.
– Ага! Ага!.. – хором закричало уже несколько
голосов, по крайней мере два из которых он точно узнал, только никак не мог
вспомнить имён.
Водопад прекратился, но нос немедленно стиснули жёсткие
заскорузлые пальцы, а когда Волкодав дёрнулся и непроизвольно открыл рот, самый
первый голос вновь выругался и обрадованно приказал кому-то:
– Лей!!!
Прямо в горло тут же полилась густая тепловатая жидкость,
невероятно омерзительная на вкус. Глотать «это» или попросту задохнуться –
неизвестно, что было хуже. Волкодав подавился и закашлял, корчась на мокрых
качающихся досках. Он хотел высвободить голову, но её стискивали крепкие
ладони, а у него самого сил совсем не было. И он поневоле глотал – а ещё больше
вдыхал – липкую тёплую дрянь, от которой все кишки тотчас скрутила жестокая
судорога. Когда же он понял, что вот сейчас умрёт окончательно – если не от
удушья, так от отвращения, – мучители наконец выпустили его, и он получил
возможность дышать.
Его снова окатили водой, смывая растёкшуюся по лицу гадость,
и Волкодав открыл глаза. Всего на мгновение, потому что солнце, радужно
дробившееся в мокрых ресницах, жалило глаза гораздо больнее, чем то косматое в
черноте, из видения, казавшееся нестерпимым. Впрочем, он успел увидеть вполне
достаточно. Даже больше, чем ему бы хотелось. Гораздо больше… И самое худшее,
что это-то был уже не сон, а самая что ни на есть явь.
Он лежал на палубе сегванской «косатки», на носу, и небесную
синеву над ним загораживал надутый ветром парус. Очень знакомый парус древнего,
благородного и простого рисунка – в синюю и белую клетку. Блестел наверху
маленький золотой флюгер… А поближе паруса, который Волкодав предпочёл бы до
самой смерти не видеть, были лица склонившихся над ним людей, и эти лица тоже
никакой радости ему не доставили. Потому что в одном из них только дурак или
слепой не признал бы Аптахара. Изрядно поседевшего и постаревшего, но всё равно
Аптахара. А второй – второй был не кто иной, как Шамарган.
Волкодав молча пошевелился и понял, что руки у него не
связаны. Это вселяло некоторую надежду.
– Ишь, волком смотрит, – хмыкнул Аптахар. –
Значит, вправду очухался!
Шамарган же насмешливо поинтересовался:
– Что, однорукий? Проспорил? Смотри, как бы тебе самому
вместо меня рыбам на корм не пойти…
– Если только этот молодчик обоих нас Хёггу под хвост
живенько не загонит, – не спуская глаз с Волкодава, хмуро отозвался
Аптахар. Венн только успел задуматься, что же именно высматривал старый вояка,
когда сегван вдруг ухватил его за шиворот и, с неожиданной силой перевернув,
поволок, как мешок, к борту. – Давай! Блюй давай, говорю!
Волкодав, к которому едва-едва возвращалась способность в
полной мере ощущать своё тело (не говоря уж про то, чтобы им хоть как-то
владеть), с искренним изумлением осознал, что приказ блевать относился к нему.
Осознал – и сразу почувствовал, что мерзкое пойло, которого его против воли
заставили наглотаться, повело себя в его внутренностях непристойно и нагло.
Вместо того, чтобы впитаться и рассосаться, как то вроде бы положено всякой
порядочной жидкости, тошнотворная слизь, наоборот, что-то высасывала из его и
так замордованного тела, что-то вбирала в себя!
И вот, насосавшись, – должно быть вытянув из Волкодава
последние соки, – проглоченная гадость явственно запросилась наружу…
Или это его просто замутило от корабельной качки? Мореходом
он всегда был никудышным…
Оказавшись возле борта, венн хотел приподняться на колени,
чтобы хоть голову свесить наружу, но без помощи Аптахара с Шамарганом не смог
даже и этого. По телу разливалась парализующая боль, бравшая начало глубоко в
животе. Волкодав только тускло отметил про себя, что старый сегван – вот уж кто
был мореплаватель прирождённый – подтащил его к подветренному борту «косатки»,
дабы по возможности меньше замарать славный корабль… Всё же венн как-то
умудрился навалиться грудью на бортовую доску, увидел совсем близко
вздымающуюся зелёную воду… и в строгом ладу с этим движением его кишки
окончательно скрутились судорожным пульсирующим винтом – и тугим комом
устремились через горло наружу. Он успел удивиться тому, как много он,
оказывается, сумел проглотить. Рвота длилась и длилась. Просто невероятно,
сколько, оказывается, может извергнуть из себя человек. Ещё он слегка удивился
тому, что из него резкими толчками выливалась самая обычная жидкость, – ему
отчего-то казалось, будто Шамарганово пойло должно было покинуть его этакой
сплошной студенистой змеёй… Потом в глазах опять потемнело, венн беспомощно
обмяк на палубных досках. Внутренности ещё продолжали сокращаться и трепетать,
но это трепыхание постепенно сходило на нет. Волкодав свернулся возле борта,
подтягивая колени к груди, – облезлый больной пёс, притихший в укромном
углу. Ему было всё равно, кто на него смотрит. И как всё это выглядит со
стороны.
Собственно, ничто больше не имело значения.
Станут, значит, с рук на руки передавать… Гостя дорогого от
деревни к деревне, через весь Озёрный край… Как же… Вот тебе и спокойное
путешествие в Беловодье, вот тебе и дорога, выверенная по картам… Ещё
располагал сидел, в какой день сколько пройти… Опоздал, сам на себя обиделся…
Места занятные сворачивал посмотреть… вроде Зазорной Стены… Эвриху рассказывать
собирался… Чуть не сам посягал книгу писать… Ну и что? Получил?..
«Косатка» шла на север. Туда, где, придавленные
расползшимися ледниками, стыли в вечных туманах некогда благодатные Острова –
родина сегванского племени. Волкодав лежал на палубе возле мачты, слушал
разговоры мореплавателей и помалкивал.
Жизни по-прежнему было очень мало дела до книжных
премудростей, постигаемых в тишине и безопасности библиотечных чертогов. Миром
правили древние и простые в своей мощи стремления. Плотское желание жить.
Желание обладать и продолжаться в потомках. А ещё – смутно осознаваемая идея
равновесия и воздаяния, всего чаще проявляющая себя у людей как закон мести…
Открыв глаза в самый первый раз, Волкодав успел понять, что
находится на корабле Винитара. Когда он затем увидел кунса (весьма мало
изменившегося за прошедшие несколько лет – как, собственно, и бывает с людьми,
властвующими в первую очередь над собой), он едва удержался, чтобы не
попрекнуть его сговором с Хономером, Панкелом и кем там ещё. Но удержался и не
попрекнул. Ибо давно привык ничего не делать и тем более не говорить по первому
побуждению, и старая привычка сработала даже посреди беспорядка, в котором пребывали
его тело и разум.
