И до неё сразу дошло, что же было неправильно.
И, как водится, странность, которую она только что не в
силах была истолковать, обрела сразу несколько объяснений. Во-первых,
совершенно не встревожился пёс, – а Оленюшка уже убеждалась, каким он был
сторожем. Во-вторых, женщина сидела в свежей молодой травке, но зелёные
стебельки кругом неё не были примяты, не хранили неизбежных следов, и что-то
уже подсказывало, – когда она встанет и удалится, понять, где сидела,
будет нельзя. А в-третьих… Оленюшкин костерок, куда она нарочно положила травы
и гнилушек, в бледных весенних сумерках почти не давал света, больше дымил, но
язычки пламени всё-таки прорывались… и вот женщина чуть повернула голову, и
огонь на миг отразился в её глазах, заставив их вспыхнуть двумя озерками
бирюзы.
Не как у человека…
…А как у…
И всё встало на место. И пропал страх. И сделалось ясно,
отчего женщина казалась смутно знакомой. Оленюшка торопливо поднялась на ноги и
низко, рукою коснувшись земли, поклонилась неожиданной гостье:
– Здрава буди… государыня свекровушка. – В самый
первый раз она выговорила заветное слово, и выговорилось оно удивительно легко,
радостно и свободно, так, что Оленюшка даже улыбнулась. – Прости
бестолковую, что не сразу узнала тебя.
Женщина тоже улыбнулась и ответила ласково:
– И ты, дитятко, невестушка, здравствуй. Что, несладко
тебе?
Оленюшка опустила было глаза, разом стыдясь и отчаянно желая
всё поведать про свои горести, но тут же вновь вскинула взгляд, опасаясь, как
бы чудесная пришелица не растаяла в жемчужной пелене, кутавшей речной берег. Да
и что ей рассказывать? Сама всё знает, поди. И вместо жалоб Оленюшка с лихой
отчаянностью махнула рукой:
– Да я-то что… Сделай милость, государыня, про него
расскажи!
Но её собеседница лишь едва заметно кивнула – потом, мол,
погоди – и спросила ещё:
– Знаю, несладко… Домой не хочешь ли? Назад? Чтобы всё
сталось, как прежде?
Её глаза, только что сверкнувшие звериными огоньками, вновь
были совсем человеческими. Мудрыми, печальными и… всемогущими.
У Оленюшки даже голова закружилась. Как прежде!.. Объятия
матери… родное тепло… дом! Что-то уверенно подсказывало ей – «государыне
свекровушке» дана была власть заставить её судьбу заново изменить русло. Зря ли
сумерки словно бы не касались её – одежда и тело явственно хранили отсвет
нездешнего солнца, кутавшего женщину едва заметным, мягким сиянием.
– Не хочу я назад, госпожа моя… – ответила
Оленюшка совсем тихо. – Не могу я Шаршаве женой быть. Пускай Заюшку свою
любит… – И тут из глаз полилось, но не тем детским обиженным всхлипом,
который она только что утирала, а сущим неудержимым потоком. Оленюшка
опустилась перед дивной гостьей на оба колена: – А ты сделай милость, скажи, не
томи… с твоим сыном свижусь ли ещё?
– Свидишься, дитятко, – ответила женщина. Всего
только два слова, но, оказывается, насколько по-разному можно их произнести!
Можно – как будто обещая назавтра радостный праздник. А можно и так, как
довелось услышать Оленюшке. Так, что она сразу увидела перед собой нелёгкий,
быть может, горестный путь… и встречу, которая – как знать? – не окажется
ли коротким мгновением перед тьмой вечной разлуки?..
– Скажи ещё, государыня… – взмолилась она. Но до
конца договаривать не понадобилось. Дивная гостья снова поняла всё, что она
собиралась сказать.
– Сумей только узнать его, – словно бы издалека
прозвучал её голос. – Да по имени назвать верно…
Оленюшка потянулась было к ней – спросить, что же это за
имя. Но ощутила лишь тёплое прикосновение ко лбу, как поцелуй. Женщина,
завершившая своё земное странствие почти двадцать лет назад, удалилась так же
внезапно и незаметно, как появилась.
Значит, всё исполнила, для чего приходила.
И снова их было лишь двое на речном берегу – Оленюшка да
пёс… И светились в полутьме белые стволы берёз, словно врата на пути, который
предстояло одолеть.
Глыба плыла сквозь чёрную пустоту, не разбавленную, а лишь
подчёркнутую крохотными искрами звёзд, и казалась ещё черней окружающей
черноты. Сравнивать было не с чем, но чувствовалось, что глыба громадна. Она
величественно поворачивалась кругом, давая рассмотреть себя с разных сторон.
Местами она казалась оплавленной, но там и сям торчали зловеще иззубренные
утёсы, а местами виднелись резкие, изломанные сколы. В свете звёзд их глубокая
чернота отливала холодной радужной синевой. Сколы выглядели только что
нанесёнными, хотя на самом деле могли насчитывать и тысячи лет. Так мертвец,
найденный в глубине медных выработок через полвека после кончины, кажется
усопшим только вчера.
Ничто не выдавало скорости движения глыбы, и лишь когда одна
из звёзд начала всё явственней увеличиваться впереди, стало понятно, что
небесный камень нёсся с чудовищной быстротой. И ещё сделалось заметно, что это
был не совсем камень. Лучи крохотного далёкого солнца не могли породить
сколько-нибудь заметного тепла, но тем не менее чёрные скалы затуманились
паром. Так курятся куски льда, оказавшиеся на весеннем припёке. Только,
наверное, здесь был не обыкновенный водяной лёд, а замёрзшие воздухи, неведомо
где и когда сгустившиеся и застывшие на непредставимом морозе. Чем ярче
разгоралась близившаяся звезда, тем плотнее делался пар. При этом его струйки и
облачка оставались такими тонкими и невесомыми, что даже свет делался для них
вещественной силой, наподобие ветра отдувая испарения глыбы назад и образуя из
них длинный, перистый, призрачно светящийся хвост…
Между тем близившаяся звезда обретала облик громадного,
коронованного золотым пламенем, нестерпимо сияющего клубка. Глыба-пришелица
облетала его по широкой дуге, и поэтому гораздо ближе к ней оказывался другой шар,
доверчиво плывший навстречу из чёрных ледяных бездн, – голубой, в белёсых
разводах, сквозь которые смутно проступал казавшийся знакомым рисунок. Этот шар
тоже светился, но не как звезда: его сияние не обжигало, оно было мягким,
ласковым, некоторым образом живым…
Солнце сходило с ума, оно бушевало, простирая огненные
языки, силясь сбить с пути чёрную стрелу, нацеленную прямо в сердце ничего не
подозревающего мира. Зубчатые острия, напоминавшие чудовищные бастионы и башни,
на глазах оплывали и испарялись, вскипая освобождёнными облаками. Окутанные
туманом равнины (а может – непомерные обрывы? как разобраться, где верх, где
низ?..) в полном безмолвии покрывались паутинами трещин, трещины углублялись,
быстро становясь пропастями, потом пропасти делались уже совершенно бездонными,
ибо сквозь них начинали проглядывать звёзды, и вот уже в сердце голубого шара
нёсся не один камень, а целый рой гигантских обломков, готовый разлететься, но
ещё удерживаемый вместе силами взаимной тяги, присущими летучим горам.
Между тем звёзд уже не было видно – всё заслонила безбрежная
голубая чаша материков и морей, распахнувшаяся впереди…
Волкодав успел понять, отчего рисунок океанов и суши с
самого начала показался ему знакомым. Это был его собственный мир: зря ли он
столько раз жадно рассматривал и перерисовывал в библиотечном чертоге его
очертания. Его мир. И выглядел он в точности так, как рассказывал звёздный
странник Тилорн, видевший его извне. Ещё Волкодав успел с ужасом сообразить,
что вот сейчас чёрная гора-с-небес ударит прямо в белое, голубое, тёплое…
навеки изуродует его, изменит живой облик…
