Саккаремец Сурмал, даже в столь скромных пределах грамоту не
постигший, поначалу молча злорадствовал, наслаждаясь страданиями наследного
недруга. Вслух он, конечно, не говорил ничего, потому что тогда бы они
неминуемо снова сцепились – и столь же неминуемо были бы отлучены новым
Наставником от кан-киро уже навсегда. Но, оказывается, бездеятельное блаженство
очень даже способно приесться. Весьма скоро Сурмалу надоело слушать, как Бергай
мучительно медленно разбирает слово за словом. Надоело и втихомолку потешаться
над ошибками, которые тот совершал. К тому же читал Бергай так, что Сурмал не
мог связать услышанное воедино и вообще понять, о чём идёт речь. «О Богиня
Милосердная, Хранящая-в-битвах!.. Почему этот скудоумный корпит и потеет,
коверкая нашу благородную речь, а мне даже и того не позволено?.. Правду же
бабушка говорила: со скуки – хоть меледу
[20]
в руки…»
Да, по какой-то причине бывший Наставник решил обойтись с
ним гораздо суровее, чем с Бергаем!.. Мыслимо ли дожить, не спятив, какое там
до конца книжищи, но хотя бы до завершения первой страницы?.. Сурмал подпёр
голову руками и принялся рассматривать неровности потолка, который каменотёсы
не стали ни выглаживать начисто, ни тем более красить, сохранив суровость
природной скалы. С потолка взгляд саккаремца перекочевал на книжные полки.
Сурмал вглядывался в резьбу, старался проследить ход древесных волокон… Потом и
это занятие утомило его.
Хранителю чертога некогда было присматривать за обормотами.
Он сидел на своём месте и по обыкновению занимался делом: вязал новую метёлочку
для обметания несуществующей пыли. Он любовно соорудил пушистый султан,
пристально следя, чтобы изгибы всех пёрышек были направлены в разные стороны, и
теперь тщательно, виток за витком, приматывал получившуюся кисть к длинной
струганой палочке.
Внезапный вопль, непристойный и невозможный в многолетней
тишине библиотеки, заставил хранителя испуганно подскочить, выронив
недоделанный веник. Нитка развилась – белые перья полетели в разные стороны.
– Убью!.. – вопил взбешённый халисунец. –
Катись в свои плавни, пиявка болотная!.. И можешь дрыхнуть там хоть до второго
Камня-с-Небес!.. Если только и его не проспишь!..
Саккаремец, успевший, оказывается, поникнуть на стол головой
и начать тихонько посапывать, недоумённо таращил глаза. Кажется, он не особенно
понимал, где это он и отчего столько крику. Но вот его взгляд прояснился. И
тотчас вспыхнул опасным огоньком.
Хранитель, семеня, подошёл к обормотам и легонько стукнул
осиротевшей палочкой по голове сперва одного, потом другого. Дюжие парни,
готовые кинуться в драку, замерли и уставились на сухонького старичка.
– Тихо! – воздел палец хранитель. И пригрозил: –
Будете галдеть – выгоню!
Но вот что странно: приводить в исполнение эту угрозу ему не
хотелось. Совсем не хотелось.
Они ещё посопели, продолжая ненавидяще смотреть друг на
дружку… Потом всё же уселись. Бергай снова придвинул книгу, которой в
запальчивости едва не треснул Сурмала по голове. Нашёл пальцем строчку, на
которой остановился. Разобрал несколько слов, объединённых общностью смысла.
Перевёл про себя. Вполголоса выцедил вслух – медленно, запинаясь. И свирепо
прошипел, обращаясь к Сурмалу:
– Повтори!..
В этот день свечка на их столе долго не гасла. И на другой
день, и на третий. Хранитель проверял списки книг, протирал тряпочкой вощёное
дерево полок… и радовался неизвестно чему.
Рассуждали поэты о чести… Читали стихи,
Высекавшие искры из самых бессовестных душ.
Были песни свободны от всякой словесной трухи
И на жертвенный подвиг немедленно звали к тому ж.
Лишь один опоздал поучаствовать в их торжестве.
А когда появился – заплакал: «Не дайте пропасть!
Я по злобе людской без вины обвинён в воровстве…
Поручитесь, прошу вас, что я неспособен украсть!
Среди белого дня надо мной разразилась гроза!
Неужели позволите, братья, втоптать меня в прах?..»
Но молчали поэты и лишь отводили глаза:
Ведь у каждого только одна голова на плечах.
Нет, конечно, любой обвинённого издавна знал.
И стихами его восхищался, и был ему друг.
И, конечно, никто не поверил, что этот – украл.
Но чужая душа, как известно, – потёмки: а вдруг?..
Уходили поэты, спокойствие духа храня,
Отвернувшись от слёз: пусть во всём разберётся судья!
Им ещё предстояло назавтра стихи сочинять
О величии дружбы, о «жизни за други своя»…
6. Светоч негасимый
Если бы всё происходило согласно задуманному, совершаясь
ровно так, как мы себе предначертали, и в тот срок, который мы загодя
установили, – жить на белом свете было бы, может, и менее интересно. Но
зато – существенно проще.
Волкодав намеревался покинуть Овечий Брод спозаранку, как, в
общем-то, надлежит всякому доброму путешественнику. Хорошо пускаться в дорогу
утром: и день – длинный весенний день – весь впереди и весь твой, и Око Богов
взирает с небес ясное и умытое, ещё не затуманенное созерцанием людских
горестей и неправд… Напрасно ли у него дома тому, кто желал залучить в гости
удачу, советовали пораньше вставать?
Однако после ночной беготни и жуткой встречи возле болота
никто в погосте даже не помышлял высовываться из дому прежде надёжного
солнечного восхода. И даже потом – с весьма изрядной осторожностью: мало ли
что!.. Волей-неволей пришлось Волкодаву чуть не до полудня сидеть во дворе у
старейшины, расчёсывая конской щёткой ластившегося к нему Мордаша. И только
когда божественная упряжка вывезла солнце к высшей точке небес и Овечий Брод
начал опасливо шевелиться – венн окончательно распростился с хозяином и
хозяйкой. Вскинул на спину мешок, где помимо прочего лежали в узорном
берестяном коробке неусыхаемые дорожные хлебцы, – и теми же воротами
покинул пределы погоста. Старейшина провожал его, держа в руках уздечку. Здесь
верили: всё, что имеет отношение к лошади, любезно могучему Богу Коней, а
значит, обладает способностью изгонять зло.
Дошагав до росстаней, Волкодав оставил по левую руку уже
пройденную дорогу и пустился направо. Овечий Брод, как явствовало из его
названия, стоял над речушкой; дорога плавно огибала тын и сразу начинала
спускаться вниз, к журчащей воде. Осенью здесь действительно прогоняли овечьи
стада, и дорога была прорезана в высоком песчаном обрыве, чтобы животным и
людям не приходилось одолевать крутизну. Сыпучий песок тёк вниз с обочин,
становившихся всё выше. Он обнажал корни сосен, и они корявыми пальцами торчали
наружу, силясь удержать ненадёжную ускользающую опору.
