– Подайте на хлеб… В Самоцветных горах оставил я свою
жизнь… Подайте…
«Что???»
Совсем неожиданно для учеников Волкодав шагнул в сторону – и
опустился перед нищим на корточки.
– Говоришь, в Самоцветных горах?
Подобных просителей милостыни он немало встречал в
Саккареме, у границы которого, в сердце дикого и почти непроходимого горного
края, не присвоенного ни одной соседней державой, высились три проклятых Зуба.
Встречались среди тех нищих всамделишные бывшие каторжники, кем-то отысканные и
выкупленные из неволи, но успевшие утратить и силы, и волю к деятельной жизни:
даже свобода не могла их исцелить, и они сломанными щепками плыли в никуда по
течению дней… Были, как водится, и обманщики…
Здесь, в Тин-Вилене, нищих калек, поминавших загубленную на
подземной каторге жизнь, Волкодав не встречал ещё ни единого разу. «Эк же тебя,
братец, далеко занесло…»
Побирушка запоздало встрепенулся, поднял голову. Неопрятная
борода, мешки под глазами… На какую-то долю мгновения Волкодав успел перехватить
цепкий, ощупывающий взгляд.
Глаза нищего, впрочем, тут же снова стали тусклыми и тупыми
– глаза человека, думающего не о жизни, а только о том, как бы прожить-пережить
сегодняшний день. Раздобыть грошик-другой – кусочек съестного – и по возможности
выпить… Однако и Волкодав не вчера начал присматриваться к людям. Краткого
мгновения оказалось достаточно. «Так… Понятно…»
Взгляд лицедея.
Когда-то – он был тогда гораздо моложе и понятия не имел о
многом из того, к чему привыкли жители больших городов, – он впервые
увидел представление на рыночной площади. Представляли, как водится, легенду о
древних героях, соратниках Богов в битвах со Злом. Юный венн, тогда уже,
впрочем, носивший в волосах изрядно горного снега, протолкался к самым
подмосткам… Увиденное захватило его. Человек в латах и чудовищной маске – воин
Тьмы – заносил меч над головой поверженного героя, и Волкодав, хотя понимал,
что всё совершалось вроде не очень по-настоящему, едва не рванулся на выручку…
так, как делали дома, когда ряженые представали кто Изначальным Кузнецом, кто
Богом Грозы, а кто и вовсе Мораной… Но тут он рассмотрел глаза лицедея,
которого собрался было спасать. Это не были глаза героя, пытавшегося не дать
Солнцу погаснуть. Это были глаза опытного ремесленника, прикидывающего, хорошо
ли удалось сегодняшнее изделие и, стало быть, велика ли окажется выручка.
И наваждение сразу рассеялось: злодейский меч вновь стал
крашеной деревяшкой, а кровь, текущая из жутких ран, – соком вишен, ловко
раздавленных под одеждой. Венн повернулся к подмосткам спиной и начал
проталкиваться обратно, долой из толпы. Зрители, которым он помешал смотреть
представление, шипели на него, толкали локтями…
Он тогда битых полдня ходил удручённый, а потом приступил к
Матери Кендарат: «Как же так? О святом ведь… Не понимаю…» – «Больно строго ты с
него спрашиваешь, – улыбнулась она. – Не может же он каждый день
по-настоящему умирать. Душа сгорит. А у него семья небось, дети. Кормить надо…»
Тут ему стало совестно уже за себя, взявшегося судить, но
потом и это прошло, и он понял: какой камешек ни подними – непременно окажется,
что у него тысяча граней, и из этой-то непростоты и сложена жизнь.
…Нищий выставил перед собой миску и прошамкал:
– Подай, добрый господин.
На самом деле можно было подниматься и уходить, и, наверное,
именно так и следовало сделать. Причём молча. Однако Волкодав всё же не
удержался и повторил:
– В Самоцветных, значит, горах?
– Да, да, – закивал побирушка. И потянул в сторону
обрывки жёсткой рогожи. – Вот, смотри, добрый господин…
Собственно, Волкодав уже знал, что именно увидит. На правой
стороне груди у нищего виднелась грубо исполненная татуировка: три зубца в
круге.
– Без вины пострадал… – привычно бормотал
калека. – Не пожалели мальчонку… Вот, клеймо возложили… Пять лет
надрывался…
– Вышел-то как? – спросил Волкодав.
– А сбежал… Как все оттуда бегут… Двенадцать душ нас в
побег ушло, один я до дому добрался, а отца-матери уже и на свете нету…
Так-то вот. «Как все оттуда бегут…»
В самом Волкодаве бывшего невольника не распознал бы только
слепой. Отметины, благо, были такие, что, не в пример фальшивой татуировке,
останутся при нём до конца дней: шрамы от кандалов и кнута, переломанный нос.
Мнимый каторжник слепым отнюдь не был. «Что ж ты дорогих камушков мешочек
оттуда не прихватил? – собрался было сказать ему Волкодав. – Как
все?..» Неуклюжие и, что хуже, недобрые это были слова, и хорошо, что он так их
и не произнёс. А не произнёс просто потому, что не успел раскрыть рта.
Попрошайка вдруг запел, видимо, из последней надежды разжалобить собеседника:
Дробит кирка тяжёлый камень,
Вверху ворота на замке.
Я, молодой, звеню цепями,
Как прежде – чаркой в кабаке.
Уж то-то славно раньше было —
Вино рекой и девки льнут,
А нынче все меня забыли
И по спине гуляет кнут.
Я рос балованным мальчишкой,
Теперь как вспомню – хоть топись,
Меня любили даже слишком
И тем мою сгубили жизнь…
Подобных песен Волкодав за свою жизнь наслушался множество.
Самая обыкновенная «жальная» – воровская баллада о злодейке судьбе, бросившей
душу в жестокие жернова обстоятельств. Но…
Но до сих пор их ни разу не пели на мотив разудалой
саккаремской свадебной плясовой.
Правду молвить, на саккаремских свадьбах венну гулять не
доводилось. Мёртвых в той земле он хоронил… Да. А вот мимо радостных событий
его как-то всё проносило стороной. И вышло, что плясовая подняла со дна души
тёмную муть совсем невесёлого воспоминания. В этом лихом танце – танце удалого
жениха – полагалось высоко прыгать и звонко хлопать себя ладонями, попадая по
пяткам…
Когда-то, очень много лет назад, на крутой горной дороге
лежала повозка, опрокинутая только что отгремевшим обвалом. Лежала не повозка
даже – просто клетка, снабжённая деревянными колёсами. И один из обитателей
клетки, лохматый подросток-венн, прикованный короткой цепью за шею, смотрел на
человека, бешено заламывавшего коленца свадебной пляски. У танцора не было
одного уха – палач государя шада отсёк за воровские дела. Человек громко
хохотал и выпрыгивал всё выше, всё яростней… а плясовым кругом ему служила
макушка огромного валуна, только что скатившегося с горы и обретшего очень
зыбкое равновесие. И бессильно стояли на дороге надсмотрщики, сматывая в кольца
верёвку, которую беглый раб так и не пожелал принять из их рук. А тот заходился
последним весельем и танцевал, танцевал – и обломок скалы под ним раскачивался
всё сильнее, пока, наконец, вся груда битого камня, натужно ворочаясь и
скрежеща, не начала сползать ниже по склону…
