«Это означает приветствие», – пояснил Мааюн Волкодаву.
За первым узлом последовали другие… ещё, ещё и ещё.
Вплетались новые нити, цветная тесьма то сужалась, превращаясь в пухлый
узорчатый шнур, то вновь ширилась подобием кружевной сетки.
«Человек», «идти», «друг», «пища», «лодка», «ночлег»… –
быстро работая пальцами, называл Мааюн узлы и узоры.
Тут Волкодав припомнил обширные нитяные полотна сходного
плетения, показавшиеся им с Эврихом стенными украшениями итигульских жилищ, и
ему сделалось стыдно. Вот ведь как! Похоже, книги и летописи горцев всё время
были у них перед глазами, только они умудрились их не заметить!
Он сразу положил себе непременно рассказать Эвриху, если
жизнь вздумает улыбнуться ему и они ещё когда-нибудь встретятся.
Тхалет всё бросался напоминать и советовать старшему брату,
и тот в самом деле дважды распускал узел-другой, чтобы усилить или слегка
изменить значение предыдущих. Йарра больше помалкивал. Мать и отец, уехавшие с
ним, маленьким, на другую сторону моря, конечно, научили его письменной вязи
своего племени. Но, поскольку не было каждодневной необходимости, навык так и
хранился в памяти невостребованным, обретя звание насущного только недавно,
после возвращения в горы. Оттого Йарра, похоже, всё никак не мог достичь
беглости в праотеческой науке и почти не принимал участия в составлении письма
к Панкелу по прозвищу Синий Лёд, жившему в Захолмье при устье Потешки. Завладев
кусками и обрывками цветных нитей, оказавшимися ненужными Мааюну, Йарра уселся
в сторонке и принялся сосредоточенно выплетать нечто своё. Узлы разные вяжет,
решил Волкодав. Умение проверяет…
Сам он на память отроду не жаловался. Зря ли когда-то с
первого прочтения чуть не наизусть запоминал длинные классические поэмы, да ещё
на чужом языке. Когда Мааюн кончил вязать письмо и торжественно вручил его
Волкодаву, тот разгладил длинную тесьму на коленях и попытался разобрать смысл.
Конечно, он смог уловить далеко не все тонкости, но в целом получалось
достаточно складно.
«А почему, – спросил он, – этому человеку,
Панкелу, дали такое прозвание?»
«Потому, – ответил молодой итигул, – что однажды
весной, когда лёд уже напитался водой, посинел и стал ненадёжен, он провалился
в воду и едва не отправился рыбам на корм».
Они сидели в корчме у Айр-Донна, в комнатке, за которую
славный вельх наотрез отказался брать с Волкодава плату, утверждая, что и без
того, ежели по уму, должен был бы передать ему во владение половину «Белого
Коня». Стены во всём доме были, к величайшей радости венна, бревенчатые. В знак
уважения к постояльцу служанки сразу покрыли их занавесями с вышивкой,
изображавшей птиц на ветвях. Вышивка была двусторонняя. Переверни её, и увидишь
не изнанку с торчащими нитками, а такой же узор. Разве только день в этом
птичьем лесу сменится ночью, потому что серебристая изнанка листьев обернётся
лунным блеском на верхней их стороне, да в ярких пятнышках на хвостах и крыльях
пернатых поменяются местами цвета. Искусство подобной работы вельхские
мастерицы ревниво хранили, передавая от матери к дочери. Вот такая комнатка,
напоминавшая и добрую веннскую избу, и круглый вельхский дом под соломенной
крышей, вместо внутренних стен разгороженный занавесями. Славно в таком месте и
беседу вести, и за столом угощаться, и хорошие сны под одеялом смотреть…
Когда же вечер сделался поздним и горцы, а с ними Клочок
Волк, собрались уходить, светлокожий Йарра чуть задержался на пороге, приотстав
от названых братьев.
«Вот, – сказал он тихо, чтобы никто не слышал, –
возьми…»
И в руку Волкодаву лёг маленький обрывок тесёмки, вернее,
один сложный узел с подвязанным к нему другим, поменьше. Венн присмотрелся, и
чем дольше смотрел, тем большее чувство странной тревоги внушала ему
переплетённая нить. Хотя, спрашивается, что может быть тревожного в обычной
одноцветной тесёмке? Или… всё-таки не вполне обычной?
«Что это? – спросил он столь же тихо, ибо понял, что
Йарра понизил голос совсем не случайно. – Вот тут моё прозвище, как я
понимаю. А большой узел что значит?»
«У нас с ним не шутят, потому что имя ему беда, –
сказал Йарра. – По дороге, которую ты завтра начнёшь измерять,
когда-нибудь пройдёт хоть один итигул. Или просто кто-то, кто нам родня. И если
он найдёт этот знак, мы поймём, что с тобой случилось несчастье, и поможем
тебе. Или… – тут он помолчал, – или отомстим за тебя».
Волкодав пристально посмотрел ему в глаза… Произнеси такое
почти любой из тин-виленских мальчишек, можно было бы заподозрить пустую
ребяческую трепотню, ибо есть ли на свете мальчишки, не жаждущие опасных
приключений и тайн? Беда была в том, что Йарра ни к каким приключениям не
стремился, наоборот, он успел их повидать столько, что хватило бы на несколько
взрослых. Он вправду был ещё подростком, но что такое беда, знал даже слишком
хорошо. И потому Волкодав принял у него знак выручки и отмщения, не
переменившись в лице, и лишь коротко поблагодарил:
«Спасибо тебе».
Уж так расположена и устроена была Тин-Вилена, что никто из
путешествующих сушей (горой, как выразились бы венны) этими местами на север
или на юг не мог её обойти. Разросшийся город занимал почти всё пространство
между бухтой и непролазными обрывами предгорий. Хочешь не хочешь – посети
выселки, а то и старый город, Серёдку. Заплати пошлину, если идёшь без товара
и, стало быть, не собираешься ничего продавать…
Волкодав с Клочком, мономатанцем Урсаги и двоими итигулами
уже выходили в ворота, отделявшие старый город от северных выселок, когда слуха
бывшего Наставника достиг голос нищего калеки, сидевшего на земле возле ворот.
– Подайте на хлеб, добрые люди… Пять дней не жрамши,
брюхо к спине липнет… Подайте, добрые люди…
Прежде этого человека здесь никто из них не видал. Одну ногу
он поджимал под себя, а другую вытянул прямо вперёд; засученная штанина
позволяла видеть струпья и язвы, густо испещрившие нездоровую синюшную кожу.
Нынче у Волкодава, против всякого обыкновения, был при себе
полный кошелёк денег, однако за просто так он их кому попало раздавать вовсе не
собирался. Он вообще особым милосердием не отличался и, в частности, полагал,
что этот нищий вполне мог бы если не тянуть с рыбаками сети, то чинить их, сидя
на берегу, – уж точно. Не хочешь? Предпочитаешь клянчить на пропитание,
сидя в пыли и обрядившись в рогожу
[13]
, чего ни один человек,
сохранивший к себе мало-мальское уважение, не сотворит?.. Ну и моё-то какое
дело, добудешь ты себе пожрать или нет?..
Похоже, сегодня такого же мнения дружно придерживалось
большинство горожан и заезжих. Подавали плохо. Кривобокая глиняная мисочка для
милостыни стояла почти пустая. Попрошайка даже не заметил оглянувшегося
прохожего и продолжал бубнить себе под нос, негромко, привычно, на одной ноте:
