А потом остаётся лишь синева, и в ней разгораются весенние
звёзды…
Ветер шептал что-то жухлой степной траве, но мёртвая трава
едва ли слышала его печальную песню. Скоро, совсем скоро её сменят новые
ростки, уже выбившиеся из земли среди старых корней. Им цвести, им танцевать и
разговаривать с ветром – до осени, до зимнего снега.
В нескольких поприщах от стен Тин-Вилены, там, откуда нельзя
уже было видеть окутанный ночной сенью город, только огни четырёх маяков, да и
те казались крупными звёздами, низко повисшими над горизонтом, – посреди ровной
степи стояли двое.
Два родственника, два брата. Оба – Волки, зверь и человек.
Волк, которого мать звала Пятнышком, напряжённо вбирал
незнакомые звуки и запахи шо-ситайнской степи, где отныне ему предстояло жить.
Бок о бок с человеком он только что одолел половину большого и враждебного
города, который при иных обстоятельствах заставил бы его обезуметь от страха.
На улицах скрипели колёса, шаркали ноги и стучали копыта, лязгало и звенело
железо, а каждый порыв ветерка обрушивался шквалами немыслимых запахов. За
заборами бесновались лютые псы, в двух шагах на чём свет стоит ругались возчики
и верховые, чьи кони, чуя волка, неудержимо шарахались. Улюлюкали и свистели
мальчишки, и, путаясь у всех под ногами, гавкающим половодьем катились по пятам
трусливые шавки, сбежавшиеся чуть не со всего города полаять на извечного
недруга. Будь Пятнышко один, ему бы не поздоровилось. Но рядом шагал брат, и
его рука лежала у Пятнышка на загривке, и невольно дыбившаяся щетина тотчас
укладывалась на место, и волк шёл вперёд, тесно прижимаясь к бедру человека, не
глядя ни вправо, ни влево – и не останавливаясь, чтобы огрызнуться в ответ на
бессчётные оскорбления.
Дорога показалась ему нескончаемой… Но вот город остался далеко
позади, кругом лежала вольная степь, и волк знал – пришло время прощаться.
Человек по имени Волк опустился на колени и обнял его.
– Беги, Пятнышко, – тихо сказал он, запуская
пальцы в густую звериную гриву и последний раз вбирая ноздрями запах родной
северной чащи. – Беги на свободу. Здесь всё не так, как в наших лесах, но
ты, я знаю, не пропадёшь. Ты скоро поймёшь здешнюю жизнь. Ты встретишь стаю и
сделаешься её вожаком. А потом тебя выберет волчица, и ты продолжишь свой род…
Беги, брат мой!
Человек крепко зажмурился, давя необъяснимо подступившие
слёзы, – и опустил руки. Некоторое время ничего не происходило. А потом на
его запястье сомкнулись челюсти волка. Зубы, способные раздробить лошадиную
ногу, тронули кожу человека так бережно, что жаркое, влажное дыхание, рвавшееся
из пасти, было едва ли не ощутимей нажатия клыков. Прикосновение длилось
недолго… У человека был острый, отточенный слух, которым не обладает ни один
горожанин. Но и он не сумел уловить ни шороха, ни шелеста удаляющихся шагов. Только
рассеялось ощущение близкого присутствия волка, и венн понял, что остался один.
Винитар устало вздохнул и повернулся на другой бок, не в
силах заснуть. Ночной ветер негромко посвистывал в снастях, напевая
колыбельную, с детства знакомую всякому морскому сегвану. Волны приглушённо
шипели, расступаясь перед форштевнем и обтекая борта: над обводами «косатки»,
шлифуя нынешнее совершенство, трудились поколения сегванских корабелов и
мореходов. Облака всё так же беззвучно скользили над головой, то пряча, то вновь
открывая луну. На закате эти облака были безумными и вдохновенными мыслями
поэта, а сейчас… Была на Островах поговорка, касавшаяся пустяковых вроде бы
горестей, способных, однако, слиться в сводящее с ума ощущение безысходности:
«О чём думает старуха, когда ей ночью не спится…»
…Через много зим после своего отъезда вглубь Берега, когда
успело произойти немало всякого разного, когда Винитар оказался женат, но так и
не увидел жену, когда не стало отца, а он, сын, вынужден был отпустить убийцу,
попавшего к нему в руки, – в общем, месяца три назад он заглянул в
Галирад.
Он собирался наконец-то навестить родной остров, которого не
видал уже очень давно, с самого времени переезда на Берег. Но и Галирад был ему
городом в некотором роде не чужим: как же не заехать туда?
В сольвеннской столице его принимали по-родственному. Ещё
бы, ведь кнес Глузд Несмеянович до сих пор числился ему законным тестем, да и
молодая кнесинка Эртан с теплотой вспоминала замок Стража Северных Врат и то,
как справедливое письмо кунса защитило походников от навета… Вот и вышло, что
Винитар стоял на причале, наблюдая, как его «косатка» грузилась припасами для
дальнего плавания, и тут к нему подошёл человек.
«Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах… Ты, верно, кунс
Винитар с острова Закатных Вершин, сын Винитария Людоеда?»
Он обернулся и тут же признал в незнакомом человеке,
во-первых, жреца Богов-Близнецов, а во-вторых, своего соплеменника. Именно
во-вторых. Вера Близнецов учила не делать различий между племенами, и потому
самые рьяные её приверженцы напрочь оставляли обычаи родной старины,
предпочитая двуцветные красно-зелёные одеяния, носимые во имя путей
божественных Братьев. Однако выговора не скроешь – как и черт лица, присущих
лишь коренным выходцам с Островов.
«Так меня вправду кое-кто называет, – неохотно отвечал
Винитар. – А ты кто таков и что тебе надо?»
«Люди именуют меня Хономером, – слегка наклонил голову
жрец. – И мне кажется, тебе не придётся жалеть, если захочешь со мной
побеседовать».
Винитар недовольно подумал, что мог бы и сам догадаться об
имени, если бы удосужился попристальней разузнать, что делалось в городе.
Гласила же мудрость длиннобородого Храмна: прежде, нежели входить в дом,
прикинь, как будешь выбираться обратно… Вслух кунс произнёс:
«О чём нам беседовать? Я не враждую с твоими Богами, но и от
своих пока что отрекаться не собираюсь…»
Хономер усмехнулся:
«Примерно так говорил со мной и некий другой человек здесь
же, в Галираде… почти семь лет тому назад. – Его вера учила измерять время
не зимами и ночами, как было издавна принято у сегванов, а солнечными летами и
днями. – Этот человек отзывался на собачью кличку и держал при себе
ручного зверька. Летучую мышь».
«И что с того?» – хмуро поинтересовался Винитар. На самом
деле сердце у него сразу застучало быстрее, но показывать это он отнюдь не
собирался. Негоже.
«Мне подумалось, ты не отказался бы встретиться с ним».
Винитар молча отвернулся и стал смотреть на морской
горизонт, туда, где – далеко-далеко, в неделях пути, у самого края мира –
лежали незримые отсюда Острова.
«Я не первый раз в Галираде, – начал негромко и
неторопливо рассказывать жрец. – Семь лет назад я уже проповедовал здесь…
и, должен признаться, потерпел весьма обидную неудачу. В те годы я думал, что
для здешних язычников всего убедительней окажется воинское превосходство – как
для иных южных народов, подверженных мору, в своё время оказалось убедительным
прекращение вредоносных поветрий. Увы, я ошибся. Моего воина посрамил человек,
о котором я говорю. Предвечному было угодно надолго затем развести наши дороги,
и я начал уже понемногу о нём забывать. Но три года назад он объявился в
городе, где стоит мой храм: в Тин-Вилене, на севере Шо-Ситайна. Этот человек и
сейчас там живёт. Я же вновь приехал сюда проповедовать, ибо не хочу, чтобы
кто-то сказал, будто наша вера потерпела здесь поражение».
