На бывшей лодье Зоралика теперь хозяйничали комесы Винитара.
В бою они полностью очистили вражеское судно. То есть попросту перебили
противников до последнего человека. Нет, сыновья Закатных Вершин были не из
тех, кто сомневается в одержанной победе до тех пор, пока дышит хоть один
неприятельский воин. Если бы Зоралик явил настоящее мужество, возможно, ему и
кое-кому из его людей досталась бы пощада, – ведь грех убивать отважного
недруга не по святому праву мести, а просто ради убийства. Но вскоре после
того, как корабли столкнулись и началась рукопашная, кто-то из воинов Винитара
увидел на палубе красивый шлем с золотой полоской на стрелке, кольчугу,
отделанную на груди опять-таки позолотой… и меч, вдетый в богатые ножны.
Оружие, могущее принадлежать только кунсу! И притом – кунсу, жаждущему
утвердиться!.. Доспех был спрятан в укромном уголке под скамьёй, – его
выбило оттуда сотрясение при ударе кораблей. Видно, тот, кто прятал его, просто
не успел добраться до трюма, а выкинуть за борт не позволила жадность. Вдруг
всё же доведёт судьба победить, так зачем загодя лишаться богатства?..
«Я бы понял вождя, который перед боем сбрасывает
доспех, – сказал тогда Винитар. – Презирающий смерть достоин похвал.
Но бросить меч? Это может означать только одно: Зоралик в случае поражения
боится быть узнанным…»
Так оно впоследствии и оказалось. Когда кончился бой и
воины, ходившие за недостойным вождём, отправились скитаться по отмелям
Холодной реки, Винитар обнаружил, что в сражение, несмотря на сугубый запрет,
успел ввязаться старик Аптахар.
«Тебе, я смотрю, одной руки многовато!» – хмуро заметил
молодой вождь, глядя, как Рысь перевязывает Аптахару плечо.
«Давненько не получал я добрых боевых ран, – с законной
гордостью отвечал старый воин. – А ты, сынок, прежде чем бранить меня,
знай: я зарубил врага, целившегося тебе в спину. Вот он лежит, сам посмотри!»
По совести молвить, Винитара даже в толкотне и сумятице боя
не очень-то просто было достать со спины, и Аптахар знал это не хуже него.
«Где?» – спросил Винитар больше для того, чтобы доставить
ему удовольствие. И склонился над человеком, распростёртым около мачты. Убитый
действительно держал в руке лук, хотя колчана у него на боку не было. Это
заставило Винитара присмотреться внимательнее, и тогда он заметил, что сапоги
воина были расшиты драгоценными шелками Мономатаны – красным, зелёным и
золотистым. Отсутствие колчана сразу стало понятно. Недостойно вождя идти в бой
с луком: оружие, убивающее издалека, не для кунса. Его оружие – святой меч,
справедливый кинжал…
«Насчёт боевых ран ты хорошо сказал, дядька Аптахар. А я ещё
добавлю: и славных ударов не наносил!»
Тяжёлый и длинный, почти в локоть длиной, боевой нож
Аптахара начисто перерубил прочную кибить
[8]
лука и уже на
излёте бешеного размаха глубоко рассёк шею стрелка. Вот на какие подвиги
оказался способен однорукий калека, усмотревший, что воспитаннику угрожает
опасность!..
«И в самом деле похож на Забана, – продолжал Винитар,
рассматривая тяжёлое лицо, ястребиный нос и рыжеватые с густой проседью волосы
Зоралика. – Может, тот ему и вправду отец?»
Смерть не сумела стереть с лица павшего выражение жестокой
обиды. Когда клинок Аптахара перерубил ему шейные жилы, он ведь успел осознать,
что умирает, и умирает бесславно.
«Отец? – фыркнул Аптахар. – Значит, не станут
говорить про Забана, будто он сумел родить хорошего сына!..»
…Теперь Винитар вспоминал эти слова и поневоле раздумывал,
скажет ли кто-нибудь то же самое про его собственного отца. Раздумья, правду
сказать, получались невесёлые. Винитар смотрел на чёрные, с широкой серебряной
оторочкой тени облаков, скользившие по лику луны, и вспоминал, как впервые
увидел чужую кровь у себя на руках. Ему было тогда одиннадцать зим, и один из
комесов отца за пивом сболтнул, что-де кунсу следовало бы взять в жёны
настоящую сегванку, скажем с острова Печальной Берёзы, а не какую-то неженку с
Берега, еле-еле выродившую единственного сына. Да и тому, мол, умудрилась
передать свои глаза, а не мужнины…
«Чем рассуждать о чужих глазах, поберёг бы свои», –
ровным голосом сказал ему сын этой неженки. И, не озаботившись подхватить хотя
бы нож со стола, хладнокровно и точно ткнул воина в лицо просто рукой –
пальцами, сложенными «лезвием копья». Именно хладнокровно, а не в порыве
вспыхнувшей ярости. Его матери давно не было на свете. Она умерла девять зим
назад, пытаясь родить второго ребёнка. А отец не торопился с новой женитьбой,
поскольку ледяной великан всё необоримее придавливал остров, и кунс подумывал о
переезде на Берег.
«Эй, уймись! – прикрикнул отец на разъярённого воина,
зажимавшего рукой изувеченную глазницу. – Подумаешь, мало ли одноглазых на
свете!.. – И повернулся к сыну, чтобы едва ли не впервые расщедриться на
похвалу: – А ты, как я погляжу, не такой уж никчёмный, как мне раньше
казалось…»
Плох тот вождь, который скверно разбирается в людях. Но
Богам оказалось угодно, чтобы кунсу Винитарию по прозвищу Людоед выпало
ошибиться в собственном сыне. Всего год спустя, когда они уже жили на Берегу,
мальчишка вконец разочаровал отца, наотрез отказавшись участвовать в ночном
нападении на соседей-веннов, справлявших наречение имени одному из своих
сыновей.
«Я помню наши сказания. У того, кто нападает ночью, нет
чести», – заявил молокосос прямо в глаза кунсу. За что был избит
немедленно и безо всякой пощады. Мало ли что случается между отцом и сыном,
пережили и схоронили!.. Но, как потом оказалось, давней стычки так и не забыл
ни тот, ни другой. Миновало ещё несколько зим, и юный Винитар покинул отца,
отправившись в глубину Берега. Туда, где справным воинам обещали достойную
службу могущественные властители страны Велимор. Люди говорили, старого кунса
не удивил отъезд сына. И даже не особенно огорчил. Гораздо больнее ударило его
то, что с Винитаром – это сухим-то путём! – ушла чуть не вся морская
дружина, некогда приведённая Людоедом с острова Закатных Вершин, и остался кунс
в только что выстроенном замке едва ли не с одними наёмниками.
А ещё через несколько зим…
Многим по всей справедливости гордятся славные тин-виленцы,
и в том числе – закатами, осеняющими их город. Ясное дело, не всякий закат в
Тин-Вилене удаётся красивым, но если уж удаётся, то многие соглашаются, что
подобного в иных местах не найти. И даже в Аррантиаде, чьи жители бахвалятся
красотами своей земли так, словно сами их создали.
Весной тин-виленское солнце долго не может успокоиться за
хребтами, оно касается пиков и на время пропадает из глаз, потом снова
показывается между вершинами. Свет его в это время неистово ярок, и горы
предстают сплошной зубчатой тенью, и невозможно отделаться от мысли, будто там,
за чёрной стеной, и есть уже самый край мира. Бессильно шепчет рассудок, что
Заоблачный кряж отграничивает не иномирье, а всего лишь Озёрный край, где стоят
поселения и живут обычные люди, и там в это самое время ловится рыба, чинятся
сети, варится пища. Закат в Тин-Вилене – не та пора, когда хочется слушать
доводы разума… А после солнце совсем уходит за горы и разливается позади них
медленно стынущим заревом, сперва алым, потом малиновым и наконец –
пепельно-голубым. И, пока это длится, наступает некоторый миг, когда горы
начинают испускать своё собственное свечение. Каждый пик, каждый склон
окутывает полоса нездешнего пламени. Золотого на алом. Алого на холодном
малиновом. Ускользающего малинового – на пепельной синеве…
