Они тоже узнали Волка и принялись подбадривать его:
– Молодец, паренёк!
– Так его, забияку!
– Чтоб знал!..
Ригномер налился багровой кровью и, поскольку терять было
уже нечего, повторил:
– Отдай меч!
– Отдать не отдам, – усмехнулся Волк, – а вот
выменять соглашусь.
Зрители захохотали пуще. Бойцового же Петуха от
безвыходности положения осенила редкостная сообразительность, и он зарычал
сквозь сжатые зубы:
– Да забирай своего блохастого родственничка!.. Не
больно-то был и нужен!..
«Почему?..»
Он сидел в углу чисто подметённого дворика. Сидел в позе
сосредоточения – ягодицы на пятках, спина выпрямлена, руки на бёдрах. Когда-то
подобное положение тела казалось ему страшно неудобным, даже мучительным. Особенно
если приходилось сидеть таким образом сколько-нибудь долго. И он знал людей,
которым поза сосредоточения представлялась вдобавок унизительной, а потому они
избегали её как могли. Что, мол, ещё такое – на коленях стоять! А потом на них
же всяко-разно вертеться, протирая оземь штаны!..
У него тоже от сидения на пятках с непривычки поначалу глаза
лезли на лоб. Однако его народ не видел особого толку в пустых жалобах, и
особенно в жалобах на ремесло, которым взялся овладеть. «Не получается? –
сказала бы его мать, Отрада Волчица, если бы могла в те дни видеть сына. –
Значит, мало старался…»
И была бы права, ибо не бывает ремесла, злонамеренно не
дающегося в руки. Ежели не даётся – значит, руки дырявые. И он трудился над
позой сосредоточения с угрюмым упорством, которое тогда же в нём проявилось.
Много с тех пор в нём проявилось такого, чего прежде не усматривали добрые
люди… Такого, чего он даже сам в себе не подозревал.
«Почему все предали меня? За что?..»
Перед ним, утверждённая на песке, стояла большая чаша с
водой.
Он сидел в том углу дворика, где смыкались стенками две
клети, построенные в разные годы. Старые, местами потрескавшиеся, отбеленные и
посеребрённые временем брёвна сходились с новыми, хранящими запах смолы. Он
садился именно так, лицом в пустой угол, когда в самом деле стремился чего-то
достичь и не хотел, чтобы тень чужого движения или даже игра света на листьях
нарушали с трудом достигнутое сосредоточение. Он привык, и чаще всего у него
получалось. Но сегодня – ни в какую. Вот Винойр и Шабрак, отец Мулинги,
покинули дом и на цыпочках прошли к калитке у него за спиной. Они очень
старались не помешать ему, но, конечно, помешали и разозлили вдобавок. Когда
что-то не получалось, это всегда по-мальчишески злило его и тянуло сорвать
злобу на ком-нибудь постороннем, объявив именно его виновником неудачи.
Это было недостойно, и, повзрослев, он не давал себе воли.
Но оттого, что он не пускал раздражение наружу, оно ведь не исчезало…
Он был готов к тому, что вот сейчас Шабрак, выйдя за калитку
и оттого вообразив, будто во дворе сделался не слышен его голос, тронет
шо-ситайнца за руку и шёпотом спросит: «Что, не получается у него?» И Винойр,
пожав плечами, ответит: «Сам видишь. Не получается…»
Какое уж тут сосредоточение!.. Он поймал себя на том, что
мучительно вслушивается, разгораясь ещё не нанесённой обидой. Но хозяин дома и
его гость ушли молча, не пожелав обсуждать его очередную неудачу.
Ибо это была неудача.
Очередная.
Когда они возвращались со Следа, вдвоём с Винойром катя
тележку и клетку на ней – ибо лошадку свою Ригномер, конечно же, выпряг, –
Мулинга пошла рядом с ним, Волком. «Много успела нарисовать?» – спросил он её,
просто чтобы что-то сказать. Ведь теперь, с уговорённым отъездом Винойра,
девушка как бы оставалась ему – ухаживай, сватайся, проси бус, никто не помеха.
Мулинга принялась рассказывать, даже показывать руками родившийся у неё
замысел: серебристый зверь на тележке – и против него Тхваргхел; благородные,
величественные враги. Она говорила, но Волк только впитывал её голос, не размениваясь
на слова и любуясь, как играет в её волосах солнце. Может, однажды он будет
целовать эти волосы, когда…
Мулинга что-то поняла и вздохнула: «Я буду скучать по тебе,
Волк. Ты стал мне как брат…» Он безмолвно смотрел на неё, чувствуя, как
переворачивается вверх дном весь его мир. Как так, чуть не спросил он напрямик,
ведь это Винойр уезжает, а я остаюсь? Здесь, с тобой?..
«У моего отца не так хорошо идут здесь дела, как он когда-то
надеялся, – сказала она. – Батюшка думал, что после нашей свадьбы с
Винойром у него будет помощник. Но раз уж Винойру всё равно выпало уезжать, мы
и подумали – почему бы нам всем вместе не вернуться за море?»
Колёса повозки размеренно поскрипывали. Зверь, сидевший
внутри, внимательно и насторожённо смотрел на людей, переводил взгляд с одного
лица на другое, принюхивался к рукам.
«Уж ты прости, побратим. – Винойр весело щурил
топазовые глаза и, похоже, совсем не чувствовал себя виноватым. – Я сам
узнал только вчера…»
Волк пожал плечами и удивился откуда-то со стороны, как
удалась ему почти настоящая невозмутимость.
«На что ж тут сердиться? – И приговорил, как было в
обычае у его племени: – Совет да любовь…»
Не верилось, что этот разговор происходил неполных полдня
назад, нынешним утром. И вот теперь, вечером, он сидел в углу двора, откуда
скоро уедет Мулинга и с нею Винойр, и пытался достигнуть сосредоточения.
И, естественно, терпел неудачу.
То, что он собирался совершить, было на самом деле сродни
стрельбе из лука на состязаниях в святой день Рождения Мира. Там тоже
чувствуешь, попадёт ли стрела в цель, едва ли не прежде, чем пальцы разомкнутся
на тетиве.
Вот и он чувствовал, что сегодня уже ничего не достигнет.
Из-за забора прокричал петух. По улице с гомоном пронеслась
стайка детей… Всё мешало. Всё раздражало его.
Он сделал усилие, отстраняясь от внешнего, и снова стал
смотреть на чашу с водой. На глиняный край села муха и поползла по нему, ища
съедобных остатков.
Он чувствовал, что готов был возненавидеть дело, которое –
странно даже вспомнить – некогда так его увлекло…
Ему рассказывали, как Наставник когда-то проверял себя перед
решительной схваткой. Он гасил огонь. Пламя, точно задутое, срывалось со
свечного фитилька, повинуясь истечению силы, струившейся вперёд из его
раскрытой ладони. Но это, по мнению Наставника, ещё далеко не было мастерством.
Любой сколько-нибудь умелый воин на такое способен. Вот когда у него отпала
нужда в сугубом движении рук, а свеча стала не то что гаснуть – вообще со стола
слетать просто от взгляда и внутреннего напряжения тела, вот тогда только
Наставник сказал себе: Я готов.
И не ошибся…
Волк понял с самого начала своего обучения: ему тоже
понадобится такая проверка. И ещё он понял, что она должна быть совершенно
иной, нежели та, которую выбрал Наставник. «Он – Волкодав, а я – Волк, –
сказал себе в те дни самоуверенный девятнадцатилетний юнец. – Он
воспользовался огнём, а я возьму воду…»
