– А что ты себе думаешь! И переступлю!
Двое то ли слуг, то ли ближников Ригномера – возчик и ещё
один, явившийся с клеткой, – немедля приблизились к венну и схватили его
за плечи, пытаясь оттеснить прочь.
Волк не двинулся.
– Вели им убраться, – сказал он. – Это наш с
тобой спор.
Народ тем временем подался в стороны, освобождая нечто вроде
второго Круга, только поменьше. Тхваргхел же оглянулся на своего хозяина, потом
величественно улёгся. Пускай эти глупые двуногие сперва разберутся между собой,
говорил весь его вид. А потом, если не сумеют договориться, уступят место
настоящим бойцам…
– Выкиньте отсюда этого мальчишку! – рявкнул
Бойцовый Петух. – Наскучил!
Он мог бы уже заметить, что двоим рослым прислужникам никак
не удавалось спихнуть Волка с места, но не заметил. Как и того, что Винойр даже
не думал бросаться побратиму на помощь, – стоял себе да посмеивался,
сложив на груди руки.
– Так-то ты, Ригномер, – укорили из толпы, –
чтишь того, кому сам сулил первую честь и первую ставку!
– Взялся спорить – спорь до конца! – поддержали с
другой стороны.
– Нам кричал, что у нас мужества не хватает, а сам на
слуг дело переложил!.. – выкрикнули издалека, из-за спин.
А Волк не стал ничего говорить. Просто сделал некое
движение, выверенное и короткое, о котором сторонний наблюдатель сказал бы
«тряхнул плечами», не ведая, что удостоился лицезрения грозного боевого
приёма, – и слуги, думавшие, что крепко держат парня, полетели на землю.
Полетели неловко и неуклюже, да притом ещё умудрились крепко стукнуться лбами.
– Это наш с тобой спор! – ровным голосом повторил
венн.
– Ах так?.. – Бойцовый Петух спрыгнул с козел и
обманчиво медленно, вразвалочку двинулся на Волка. – Да кто ты таков,
чтобы я ещё с тобой спорил? Я таких, как ты, ногой с дороги отпихиваю…
И, противореча только что сказанному, дёрнул из ножен
длинный сегванский меч. Народ, кто близко стоял, торопливо шарахнулся в
стороны. Когда обнажают мечи – уноси ноги подальше!
Был бы Ригномер чуть менее распалён – и он вспомнил бы, что
Волк полных три года прожил в крепости, а значит, навряд ли впустую ел хлеб,
обучаясь у тамошнего Наставника. Вспомнил бы он и пересуды, ходившие в городе
после каждого прибытия корабля из-за моря, то бишь после очередной потасовки в
прибрежных харчевнях. Вспомнил бы и сообразил, что с Волком, носившим славу
лучшего ученика, связываться стоило навряд ли…
Но – не вспомнил. И не сообразил. Это потом он обрушится на
прислужников, отчего, мол, вовремя не остановили его, а те станут оправдываться
– да когда ж, сами только-только поднимались с земли… Но это потом, а пока он
неудержимо ринулся на венна, замахиваясь мечом для нешуточного удара:
– Сказано, с дороги уйди…
Не далее чем к вечеру рассказ об этой сшибке, украшенный
всеми подробностями, дойдёт до Наставника, и тот – не вслух, про себя, но давно
знающие его сразу поймут – похвалит ученика. И всего пуще за сдержанность. Ибо
тин-виленская Правда, весьма милосердно взиравшая на любителей почесать кулаки,
вынувшего меч отнюдь не гладила по головке. Торговому городу потребен на улицах
мир. А какой мир, если мечами станут размахивать? Да потом ещё мстить и
судиться за отсечённые руки и ноги?.. Потому-то, если человек, первым
вздумавший в пылу ссоры рубить супротивника, тут же погибал или бывал
искалечен, – любой тин-виленский судья выносил приговор, утверждавший, что
забияка сгубил себя сам. За него воспрещалось мстить, за него даже не назначали
выкуп, обычно выплачиваемый замирения ради…
Вот и получалось, что своим ударом Бойцовый Петух просто
отдал себя на расправу. Бери и делай, что хочешь, всё равно никто не накажет.
То есть, конечно, – если сможешь.
Ну а Волк мог. Ой мог!..
Мог без большой натуги зарезать Ригномера его же мечом,
опрятно вынутым из руки. Этот приём был давно постигнут всеми справными
учениками. Не выучен, но впитан исконным разумом суставов и сухожилий, тем
самым, благодаря которому мы не падаем, болтая ногами на верхней жерди забора.
Мог Волк переломать Бойцовому Петуху половину костей, а напоследок – или прямо
сразу, на выбор, – свернуть голову. Мог ещё тридцатью тремя способами
унизить его, покалечить, вовсе убить…
Не стал.
Волк выбрал совсем иной и, наверное, самый действенный
способ в корне прекратить свару и притом добиться желаемого. Вот только, как
это часто в подобных случаях почему-то бывает, оказался этот способ наиболее
трудным для него самого. «Что же, вот заодно новое умение и испытаем…»
Мелькнувшая мысль пришлась очень некстати, и Волк сразу выдворил её из
сознания, взамен призвав этакое удалое равнодушие: да какая разница, получится
или не получится и что скажет народ?! По большому-то счёту никакой разницы нет…
Быть может, Наставник, случись он здесь, кивнул бы ему с
одобрением. А может, наоборот, попенял бы за увлечение внешней стороной
дела, – ведь в случае удачи Волк именно отклик стоявших вокруг собирался
использовать к своей выгоде.
Это, впрочем, тоже никакого значения не имело…
…На самом деле рассуждения Волка длились долю мгновения,
пока совершался удар. А если уже с полной скрупулёзностью придерживаться истины
– он и не рассуждал вовсе, ибо тому, кто принимается рассуждать под занесённым
мечом, приходит очень быстрая смерть.
Волк просто – действительно просто, если уметь, – вошёл
в движение Ригномера и чуть продолжил его, а потом…
Потом его пальцы обхватили острый, хорошо отточенный клинок
и сомкнулись на нём. Нет, Волк не ловил вражеское лезвие между сомкнутыми
ладонями, что тоже иногда делают; он взял его, как берут палку, и удержал; и
Бойцовый Петух с изумлением обнаружил, что не может не только ударить, но даже
и просто высвободить меч. Сегван стоял в нелепой, некрасивой позе
незавершённого движения. И с большим трудом удерживал равновесие. Чтобы заново
его обрести, надо было выпустить рукоять. А этого Ригномер, ясное дело,
позволить себе не мог.
Его гневный запал не то чтобы испарился, но стал отчётливо
бессильным. Он попробовал выдернуть у Волка клинок. Ничего не получилось:
проклятый мальчишка держал крепко. И его пальцы почему-то не падали отрезанными
в траву. Даже крови не было видно. И, не в силах уразуметь, что же случилось и
как вообще может такое быть, Ригномер ляпнул первое, что явилось на ум:
– Пусти! Отдай меч!
Ляпнул и сам ощутил, до какой степени глупо это прозвучало.
Народ, стоявший кругом, начал смеяться. И, кажется, первыми и всех громче
захохотали корабельщики-арранты, пришедшие посмотреть собачьи бои, которыми
далеко славилась Тин-Вилена.
Аррантам нравится считать свой народ самым разумным и
просвещённым на свете. Во всяком случае, они немало преуспели, убеждая в том
ближние и дальние племена. Оттого кое-кто (обыкновенно – сам не имевший с ними
особого дела) даже склонен полагать слово «аррант» едва ли не близнецом слову
«учёный». Так вот, посмотрел бы этот кое-кто на смеющихся мореходов, на их
загорелые, отчаянные, щербатые рожи, сияющие предвкушением бесплатного зрелища!
Волку почудились знакомые голоса, он покосился… Точно! Корабельщики были те
самые, с которыми судьба свела его в ночном переулке.
