Такие педагогические отношения, по всей вероятности, являются уникальными для Homo sapiens. Во всяком случае, на сегодняшний день они не зафиксированы ни у одного другого вида. В 2006 году в знаковой статье249, опубликованной в журнале Science, было описано некое подобие обучения у суриката, небольшого южноафриканского млекопитающего семейства мангустов. На мой взгляд, однако, в исследовании неправильно трактовалось само определение обучения. Чему же учили взрослые сурикаты маленьких сурикатов? Конечно, самому главному – готовить еду! Дело в том, что мангусты сталкиваются с серьезной кулинарной проблемой: они питаются чрезвычайно опасной добычей – скорпионами, и перед едой их смертоносные жала, разумеется, нужно удалить. В этом отношении сурикаты ничем не отличаются от японских поваров, готовящих фугу – рыбу, печень, яичники, глаза и кожа которой содержат смертельные дозы парализующего вещества тетродотоксина: одна ошибка в рецепте – и вы мертвы. Японские повара тренируются три года, прежде чем им разрешат подать первую фугу. А как сурикаты приобретают свои ноу-хау? Согласно статье в журнале Science, взрослые сурикаты сначала предлагают своим детенышам «готовую» пищу – скорпионов с удаленными жалами. По мере взросления малыши все чаще получают живых скорпионов и со временем начинают охотиться самостоятельно. По мнению авторов статьи, поведение сурикатов удовлетворяет трем основным критериям обучения: взрослый выполняет некие действия в присутствии детеныша; эти действия требуют от взрослого определенных усилий; детеныш приобретает знания быстрее, чем если бы взрослый не вмешивался.
Случай сурикатов, безусловно, заслуживает внимания: в ходе эволюции у мангустов появился особый механизм, который явно облегчает выживание. Но подлинное ли это обучение? По моему убеждению, имеющиеся данные не позволяют заключить, что сурикаты действительно учат своих детенышей. Проблема в том, что в их поведении отсутствует один очень важный ингредиент: обоюдное внимание к знаниям друг друга. Нет никаких свидетельств того, что взрослые сурикаты обращают внимание на то, что знают детеныши, или, наоборот, что детеныши учитывают педагогические намерения взрослых. Все, что делают взрослые мангусты, – это предлагают растущему потомству более опасную добычу. Насколько нам известно, данный механизм может быть предварительно запрограммирован и специфичен для потребления скорпионов. Другими словами, это сложное, но ограниченное поведение, сравнимое с пресловутым танцем пчел или брачным ритуалом фламинго.
Хотя некоторые ученые попытаются спроецировать на мангустов и скорпионов человеческие представления, более пристальный взгляд показывает, насколько их поведение в действительности далеко от нашего. По большому счету история мангуста-учителя – лишнее доказательство уникальности вида Homo sapiens. Подлинные педагогические взаимоотношения, которые складываются в школах и университетах, предполагают прочные ментальные связи между преподавателями и учащимися. Хороший педагог строит мысленную модель своих учеников, их навыков и ошибок и предпринимает все меры, чтобы обогатить их ум. Это идеальное определение заведомо исключает любого учителя (человека или компьютер), который механически преподает стереотипный урок, не адаптируя его содержание к уже имеющимся знаниям и ожиданиям своей аудитории. Такое бездумное, однонаправленное обучение неэффективно. С другой стороны, обучение эффективно только тогда, когда ученики уверены: учитель старается передать свои знания всеми доступными ему средствами. Таким образом, здоровые педагогические взаимоотношения должны основываться на двунаправленных потоках внимания, слушания, уважения и взаимного доверия. В настоящее время нет никаких доказательств того, что такая «модель психического» – т. е. способность учеников и учителей обращать самое пристальное внимание на психическое состояние друг друга – присуща другим животным, помимо человека.
Скромная педагогика суриката далека и от той роли, которую образование играет в человеческом обществе. «Всякий человек – это человечество, его всемирная история», – пишет Жюль Мишле (1798–1874). Благодаря развитой системе среднего и высшего образования мы можем передать своим детям лучшие мысли тысяч поколений, живших до нас. Каждое слово, каждое понятие, которое мы узнаем, – это маленькое завоевание, оставленное нам нашими предками. Без речи, без культурной трансмиссии, без образования никто не смог бы в одиночку изобрести все те инструменты, которые в настоящее время расширяют наши физические и умственные горизонты. Педагогика и культура делают каждого из нас наследником общечеловеческой мудрости.
Впрочем, зависимость Homo sapiens от социальной коммуникации и образования – не только дар, но и проклятие. Именно образование виновато в том, что религиозные мифы и ложные сведения распространяются в человеческом обществе так быстро и легко. С самого раннего возраста наш мозг доверчиво впитывает всю информацию, которую нам сообщают окружающие независимо от того, правдива она или нет. В социальном контексте он ослабляет бдительность; мы перестаем вести себя как ученые и превращаемся в безмозглых леммингов. Иногда это хорошо – например, мы доверяем знаниям учителей, преподающих естественные науки, а потому не чувствуем необходимости повторять каждый эксперимент со времен Галилея! Иногда это плохо – например, когда мы коллективно распространяем непроверенную «мудрость», унаследованную от предков. Так, врачи практиковали кровопускание и баночную терапию в течение столетий, но ни разу не удосужились проверить их реальное действие. (Если вам интересно, и то и другое на самом деле вредно при подавляющем большинстве заболеваний.)
Известный эксперимент показывает, до какой степени социальное обучение превращает умных детей в бездумных подражателей. Уже в четырнадцатимесячном возрасте малыши с готовностью имитируют действия человека, даже если те не имеют смысла250. Особенно если те не имеют смысла. В ходе эксперимента младенцы видят, как взрослый нажимает кнопку головой. Если руки взрослого закутаны в шаль, дети делают вывод, что кнопку можно нажать рукой, и в конечном итоге повторяют действие, а не копируют его во всех деталях. Если же малыши видят, как тот же самый взрослый нажимает кнопку головой без всяких на то оснований – его руки совершенно свободны, – они не рассуждают и, слепо доверяя взрослому, тоже наклоняют голову, хотя это движение бессмысленно. Наклон головы у младенцев, по-видимому, можно считать предшественником тысяч произвольных жестов и обычаев, увековеченных в человеческих обществах и религиях. В зрелом возрасте этот социальный конформизм не только сохраняется, но и усиливается. Даже самые тривиальные из наших перцептивных решений, такие как оценка длины линии, зависят от социального контекста: когда вывод наших соседей не совпадает с нашим, мы часто пересматриваем свое суждение, каким бы неправдоподобным ни казалось мнение других251. В таких случаях социальное начало одерживает верх над началом разумным.
Вкратце: мозг Homo sapiens оснащен двумя режимами научения – активным, когда мы лично проверяем гипотезы на внешнем мире, как хорошие ученые, и рецептивным, когда мы доверчиво впитываем то, что сообщают нам другие. Именно второй способ за счет эффекта культурного храповика обеспечивал экспансию человеческих обществ на протяжении последних пятидесяти тысяч лет. Однако без критического мышления, которое характеризует первый режим, второй становится уязвимым для ложной информации. Активная проверка знаний, отказ верить простым слухам и личное конструирование смысла – вот основные фильтры, защищающие нас от лживых легенд и гуру. Следовательно, необходимо найти компромисс между двумя режимами научения: ученики, с одной стороны, должны быть уверены в знаниях своих учителей, а с другой – оставаться автономными и критическими мыслителями, акторами своего собственного научения.
