Порез все еще жутко болел, даже когда кровь остановилась. Я уже слегка испугалась, что совершила страшную глупость, хотя и знала, что никогда никому об этом не расскажу и это никогда не повторится. Когда со мной порвала Бобби, я себя не ранила, хотя было дело – стояла под душем, окатывая себя горячей водой, а затем холодной, пока пальцы не посинели. Про себя я называла такое поведение «заигралась». Порезать себе руку значило «заиграться», то же самое касалось случайного переохлаждения – так я и выразилась, когда пришлось объясняться по телефону с фельдшером.
Вечером я вспоминала телефонный разговор с отцом и как хотелось обсудить его с Ником, и на какую-то секунду мне подумалось: я позвоню Нику, и он вернется. Все можно исправить. Но я знала, что он больше никогда не вернется, взаправду – никогда. Он больше не был моим и только моим, это осталось в прошлом. Мелисса знала что-то такое, чего не знала я. После всего, что между ними случилось, они все еще желали друг друга. Я думала о ее письме и о том, что я больна и, возможно, бесплодна, и что я ничего не могу дать Нику, ничего ценного.
Несколько дней я часами пялилась на свой телефон и не делала ровным счетом ничего. Судя по светящимся на экране часам, время отчетливо утекало, и все же казалось, что это не так. Ник не позвонил мне ни тем вечером, ни той ночью. Он не позвонил и на следующий день, и днем позже. Никто не позвонил. Постепенно ожидание перестало походить на ожидание – стало казаться, что это и есть жизнь: заниматься какими-то делами, чтобы отвлечься, пока ждешь того, что так и не происходит. Я разослала резюме в поисках работы и вернулась на семинары. Все шло своим чередом.
29
Мне предложили работу по вечерам и выходным – подавать кофе в закусочной. В первый день женщина по имени Линда выдала мне черный фартук и показала, как варить кофе. Нажимаешь на рычажок, чтобы наполнить портафильтр молотыми зернами, один раз для одинарной порции, два раза – для двойной. Затем до упора ввинчиваешь фильтр в кофемашину и нажимаешь кнопку подачи воды. Тут же была маленькая паровая насадка и емкость для молока. Линда много чего рассказала про кофе, про разницу между латте и капучино и так далее. У них подавали мокко, но Линда сказала, что мокко – это «сложно», если понадобится, пусть его сделает кто-то из старожилов. Никто никогда не заказывает мокко, сказала она.
Я ни разу не столкнулась с Бобби в колледже, хотя была уверена, что ее увижу. Я подолгу болталась около отделения искусств, на пандусе, где она обычно курила, или у аудиторий дискуссионных обществ, где можно было найти бесплатные номера «Нью-Йоркера» и заварить чаю на кухне. Она ни разу не появилась. Наши расписания совершенно не совпадали. Мне хотелось наткнуться на нее в правильный момент, появиться перед ней в своем верблюжьем пальто, может, со стопкой книг в руках, и робко улыбнуться – как человек, который хочет забыть все раздоры. Я боялась, она придет в закусочную, где я варю кофе, и увидит, что я подрабатываю. Всякий раз, когда в дверь входила стройная женщина с темной челкой, я рывком разворачивалась к кофе-машине и притворялась, будто вспениваю молоко. В предыдущие месяцы мне казалось, что передо мной забрезжила иная жизнь, возможность зарабатывать, просто создавая тексты, разговаривая и интересуясь миром. С тех пор как мой рассказ приняли к публикации, я ощущала, будто уже вошла в этот мир, а старую жизнь свернула и убрала в шкаф. Мне было стыдно представить, как Бобби заходит в закусочную и своими глазами видит, до чего же я ошибалась.
Я рассказала маме об отцовском звонке. Мы из-за этого даже поссорились по телефону, и после я была настолько выжата, что больше часа не могла ни шевелиться, ни даже говорить. Я назвала ее «пособницей». Она сказала: а, так это моя вина, выходит? Я всегда во всем виновата. Она сказала, что брат отца видел его в городе накануне и с отцом все было в порядке. Я вспомнила случай из детства, когда отец швырнул мне туфлю в лицо. Я ужасная мать, сказала она, ты на это намекаешь. Если на основании фактов ты делаешь такой вывод, это твои проблемы, сказала я. Она сказала, что, как ни крути, отца я никогда не любила.
Тебя послушать, так любить кого-то – значит позволить ему вытирать об себя ноги, сказала я.
Она бросила трубку. А я потом лежала на кровати, чувствуя себя так, будто свет отключили.
Как-то ближе к концу ноября Эвелин запостила на странице Мелиссы в фейсбуке ссылку на видео с припиской: только что опять наткнулась, и это просто УМЕРЕТЬ. По заставке было видно, что видео снято на кухне у Мелиссы. Я кликнула и подождала, пока загрузится. Освещение было маслянисто-желтым, на заднем плане – огоньки гирлянды, на первом – Ник и Мелисса бок о бок у стола. Затем появился звук. Кто-то за кадром сказал: ладно, ладно, успокойтесь. Камера ходила ходуном, но я видела, как Мелисса повернулась к Нику, и оба рассмеялись. На нем был черный свитер. Он кивнул, словно по ее сигналу, и запел: я не могу остаться. Мелисса подхватила: но, детка, снаружи холодно
[41]. Они пели дуэтом, забавно. Все в комнате хохотали и аплодировали, было слышно, как Эвелин шикает: тсс! Тсс! Я первый раз слышала, как Ник поет, у него оказался приятный голос. У Мелиссы тоже. Они здорово все разыграли: Ник сопротивлялся, а Мелисса уговаривала его остаться. Это было прямо про них. Они, видимо, нередко выступали перед друзьями. Любой по этому видео понял бы, как сильно они любят друг друга. Если бы я видела их такими раньше, подумала я, может, ничего бы и не случилось. Я бы поняла, что у меня нет шансов.
По будням я работала только с пяти до восьми вечера, но уставала так, что дома даже поесть сил не было. Я не успевала учиться. Из-за вечеров в закусочной мне не хватало времени читать книги по программе, но хуже всего было то, что рассеивалось внимание. Я не могла сосредоточиться. Понятия отказывались выстраиваться в стройные взаимосвязи, мой словарный запас сжался и утратил ясность. Получив второй чек, я сняла со счета двести евро и положила в конверт. Написала на бумажке: спасибо за ссуду. И отправила почтой на адрес Ника в Монкстауне. Он так и не сообщил мне, что все получил, но к тому времени я и не ждала.
Был почти декабрь. У меня осталось три таблетки в цикле, потом две, потом одна. Как только упаковка закончилась, все вернулось. Длилось не один день. Я, стиснув зубы, ходила на занятия. Боль накатывала волнами, и, когда она отступала, я была вся в поту и без сил. Помощник преподавателя вызвал меня, чтобы я рассказала о характере Уилла Ладислава, и я, хотя и дочитала «Мидлмарч», лишь открыла рот и тут же закрыла, как рыба. В итоге мне удалось выдавить: нет. Простите.
В тот вечер я шла домой по Томас-стрит. Ноги дрожали, и я уже несколько дней нормально не ела. Живот у меня как будто опух; на несколько секунд я привалилась к велосипедной стойке. Перед глазами все поплыло. Рука на стойке казалась прозрачной, словно негатив, который рассматривают против света. В нескольких шагах от меня оказалась церковь на Томас-стрит, и я зашаркала туда, одной рукой обнимая ребра.
