Он не пошел провожать меня до дверей. Я вся дрожала, нижняя губа прыгала. В город я вернулась на такси.
* * *
Поздно ночью позвонил отец. Его звонок разбудил меня, я отбила запястье о тумбочку, нащупывая телефон. Алло? – сказала я. Четвертый час утра. Я прижала руку к груди и прищурилась в темноту, ожидая, пока он заговорит. В трубке шумела непогода, не то ветер, не то дождь.
Фрэнсис, это ты? – сказал он.
Я тебе звонила.
Знаю, знаю. Послушай.
Он вздохнул в трубку. Я молчала, но и он тоже. Наконец снова заговорил – устало, через силу.
Солнышко, прости меня, сказал он.
За что?
Ты знаешь, ты знаешь. Ты сама все знаешь. Мне стыдно.
Не понимаю, о чем ты, сказала я.
Я несколько недель подряд названивала ему из-за денег, но знала, что не упомяну об этом сейчас, а если он сам заговорит, буду отрицать, что деньги не пришли.
Послушай, сказал он. Просто год выдался паршивый. Все наперекосяк.
Что наперекосяк?
Он снова вздохнул. Я сказала: папа?
Конечно, теперь, на этом этапе, тебе лучше без меня, сказал он. Я прав?
Нет, конечно. Не говори так. О чем ты вообще?
Да. Ни о чем. Так, чепуха.
Я дрожала. Искала, о чем бы подумать, чтобы прийти в норму, почувствовать себя в безопасности. Вспомнила о реальных вещах: о белой блузке, сохнущей в ванной на вешалке, о расставленных по алфавиту романах на книжной полке, о зеленых фарфоровых чашках.
Папа? – сказала я.
Ты потрясающая, Фрэнсис. С тобой никогда не было никаких проблем.
У тебя все нормально?
Мама рассказала, у тебя там появился парень, сказал он. Симпатичный, я так понял.
Папа, ты где? Ты, что ли, на улице?
Он еще помолчал, а потом снова вздохнул, почти застонал, словно ему было физически так больно, что не описать, не выразить словами.
Послушай, сказал он. Прости, ладно? Прости.
Папа, подожди.
Он повесил трубку. Я закрыла глаза и ощутила, как вся мебель в комнате исчезает – словно фигурки в «Тетрисе» полетели обратно вверх, и следующей должна исчезнуть я. Я снова и снова набирала его номер, зная, что он не ответит. В конце концов его телефон стал недоступен – наверное, села батарейка. Я лежала в темноте, пока не рассвело.
* * *
На следующий день я еще была в постели, когда позвонил Ник. Я уснула около десяти утра, а сейчас уже перевалило за полдень. Жалюзи отбрасывали на потолок уродливую серую тень. Я ответила, и он спросил, не разбудил ли меня, а я сказала, все нормально. Я и не спала толком. Он спросил, можно ли ему прийти. Я потянулась, чтобы открыть жалюзи, и сказала: конечно, приходи.
Пока он ехал, я ждала в постели. Даже не встала принять душ. Натянула черную футболку, чтобы впустить Ника, и он вошел – свежевыбритый, пахнущий сигаретами. Увидев его, я прижала руку к горлу и сказала что-то типа, надо же, как быстро ты добрался. Мы вместе вошли в мою комнату, и он сказал: да, дороги совершенно свободные.
Мы постояли, глядя друг на друга, а потом он поцеловал меня в губы. Он спросил: можно? Я кивнула и пролепетала что-то бессмысленное. Он сказал: прости еще раз за вчера. Я много о тебе думал. Я скучал по тебе. Звучало так, словно он заготовил все эти слова, лишь бы избежать обвинений, что он их не сказал. Горло перехватило, будто я сейчас расплачусь. Я почувствовала, как он коснулся меня под футболкой, и тут вдруг разревелась, совершенно необъяснимо. Он сказал: ты чего? Эй? А я пожала плечами и как-то бессмысленно встряхнула руками. Я плакала навзрыд. А он стоял, обескураженный. В тот день на нем была бледно-голубая рубашка с белыми пуговицами.
Может, поговорим об этом? – сказал он.
Я сказала, что говорить не о чем, и мы занялись сексом. Я была на четвереньках, он сзади. В этот раз он надел презерватив, мы это даже не обсуждали. Когда он заговаривал со мной, я притворялась, что не слышу. Я все еще неутешно плакала. Порой я рыдала сильнее – например, когда он дотрагивался до моей груди или спрашивал, хорошо ли мне. Потом он сказал, что хочет остановиться, и мы прекратили. Я натянула простыню и закрыла глаза рукой, чтобы не смотреть на него.
Что не так? – сказала я.
Мы можем поговорить?
Тебе же раньше нравилось, нет?
Можно спросить у тебя кое-что? – сказал он. Ты хочешь, чтобы я ушел от нее?
И тут я посмотрела на него. Он выглядел уставшим, и мне было очевидно – он ненавидит все, что я с ним вытворяю. Собственное тело показалось мне каким-то одноразовым – муляжом, временно замещающим что-то по-настоящему ценное. Я представила, как разбираю его на части и раскладываю конечности рядком, чтобы сравнить.
Нет, сказала я. Этого я не хочу.
Я не знаю, что делать. Мне дико хреново. По-моему, ты из-за меня только расстраиваешься, и я не знаю, как поступить, чтоб ты была счастлива.
Ну, может, нам перестать встречаться.
Да, сказал он. Ладно. Ты, наверное, права.
Тут я перестала плакать. Даже не взглянула на него. Откинула волосы с лица, сняла с запястья резинку, стянула их. Руки у меня дрожали, а перед глазами плясали слабые огоньки, хотя никаких огоньков на самом деле не было. Ник сказал, что сожалеет и любит меня. Он еще что-то говорил, типа он не заслуживает меня, что-то такое. А я думала: если бы я утром не сняла трубку, Ник все еще был бы моим парнем, и все было бы нормально. Я кашлянула, чтобы прочистить горло.
Когда он ушел, я взяла маникюрные ножницы и порезала себе внутреннюю сторону левого бедра. Я думала, надо сделать что-то драматичное, тогда я перестану думать о том, как мне плохо, но рана не принесла облегчения. Вообще-то кровило довольно сильно, и мне стало хуже. Я сидела на полу своей комнаты, промакивая кровь свернутой бумажной салфеткой и думая о собственной смерти. Я была как пустая чашка, которую Ник опрокинул, и теперь приходилось рассматривать, что там из меня выплеснулось: бредовое ощущение собственной значимости, амбиции быть каким-то другим человеком, а не собой. Пока это все бултыхалось внутри, мне было не видно. Теперь, когда я стала ничем, просто пустой чашкой, мне все про себя стало ясно.
Я помылась и нашла пластырь, чтобы заклеить порез. Затем я опустила жалюзи и открыла «Мидлмарч». В конечном счете не важно, что Ник бросил меня при первой же возможности, стоило только Мелиссе его поманить, и что мои лицо и тело уродливы до тошноты, а секс со мной так нестерпим, что Ник прервался на полпути. Эти вопросы не будут волновать моих биографов. Я перебирала в голове множество подробностей о себе, о которых никогда не рассказывала Нику, и это успокаивало, словно вокруг меня вырастала невидимая защитная стена приватности. Я – очень самостоятельная и независимая личность с богатой внутренней жизнью, для других недоступной и непостижимой.
