* * *
Я не сказала маме, что увезла с собой в Дублин маленькое Евангелие в кожаном переплете. Знала, что его исчезновения она и не заметит, а если сказать, возникнут вопросы, почему оно вдруг меня заинтересовало. Особенно мне нравился эпизод из Евангелия от Матфея, где Иисус говорит: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас
[29]. Это стремление к моральному превосходству над врагом я понимала. Иисус постоянно стремился стать лучше, как и я. Я несколько раз подчеркнула эти строки красным карандашом, демонстрируя, что разделяю христианские ценности.
В Библии открывался особый и глубокий смысл, если на месте Иисуса я представляла Бобби. Она никогда не озвучивала его реплики полностью и всерьез; часто она повторяла его слова саркастично или с загадочным непроницаемым лицом. Тезис про мужей и жен выходил откровенно сатирическим, а вот пассаж о любви к врагам она произносила вполне искренне. Вполне логично, считала я, что она будет дружить с прелюбодеями и обзаведется кучей последователей, распространяющих ее послание.
На следующий день после презентации, в пятницу, я написала Бобби длинное письмо с извинениями за свой поступок в книжном магазине. Я чувствовала себя уязвимой, объясняла я, избегая самого этого слова и синонимов. Я попросила прощения, много-много раз. Она ответила через несколько минут:
все нормально, я тебя прощаю. но в последнее время у меня такое чувство будто я наблюдаю за тем как ты исчезаешь.
Прочитав это письмо, я вскочила из-за стола. Я помнила, что сидела в библиотеке, но не видела ничего вокруг. Я добралась до уборной и заперлась в кабинке. Рот наполнился кислятиной, поднявшейся из желудка, и я наклонилась к унитазу, чтобы стошнить. Мое тело исчезало, растворялось там, где его никто не увидит. Кто будет по нему скучать? Я вытерла рот клочком туалетной бумаги, спустила воду и вернулась наверх. Экран моего макбука погас, идеальный прямоугольник светился отраженным светом люстры. Я снова села, закрыла электронную почту и продолжила читать эссе про Джеймса Болдуина.
В те выходные после книжной презентации я не то чтобы начала молиться, но посмотрела в интернете про медитацию. В основном дело сводилось к тому, чтобы закрыть глаза и дышать, спокойно отпуская приходящие мысли. Я сосредоточилась на дыхании, это допускалось. Можно было даже считать вдохи и выдохи. Потом разрешалось думать о чем угодно, но после пяти минут наблюдения за дыханием думать уже не хотелось. Голова была пуста, как стеклянная банка. Я проживала свой страх исчезнуть как духовную практику. Я обживалась в этом исчезновении, словно это место, которое помогает раскрыться и учит, а не подчиняет и уничтожает. Большую часть времени моя медитация была безуспешна.
Вечером в понедельник, около одиннадцати, позвонил отец и сказал, что сегодня перевел мне деньги. Его голос неуверенно дребезжал в трубке, и меня пронзило чувство вины. Ой, спасибо, сказала я.
Я отправил чуть больше, сказал он. Никогда не знаешь, зачем деньги понадобятся.
Не стоило. Мне вполне хватает.
Ну побалуй себя чем-нибудь приятным.
После этого звонка меня охватили тревога и жар, словно я только что взбежала по лестнице. Я прилегла, но это не помогло. В тот день Ник прислал мне письмо со ссылкой на песню Джоанны Ньюсом
[30]. Я отправила ему ссылку на запись Билли Холидей «Так глупо желать тебя»
[31], но он не ответил.
Я вышла в гостиную; там Бобби смотрела документальный фильм об Алжире. Она похлопала по диванной подушке, и я подсела к ней.
Тебе когда-нибудь казалось, что ты не можешь разобраться в собственной жизни? – сказала я.
Вообще-то я кино смотрю, сказала Бобби.
Я уставилась на экран, где закадровый голос на фоне старых военных кинохроник разъяснял роль французских военных. Я сказала: просто у меня такое чувство. Бобби приложила палец к губам и повторила: Фрэнсис. Я смотрю кино.
* * *
В среду вечером в приложении для знакомств я совпала с кем-то по имени Росса, и он прислал мне пару сообщений. Спросил, мол, может, встретимся, и я ответила: запросто. Мы пошли выпить в бар на Уэстморленд-стрит. Он тоже был студентом, изучал медицину. О своих гинекологических проблемах я ему не рассказала. Наоборот, похвасталась идеальным здоровьем. Он рассказывал, как ему пришлось пахать в школе, похоже, он считал, что его это закалило, и я сказала, что рада за него.
Я никогда ни над чем не упахивалась, сказала я.
Так вот почему ты выбрала английскую филологию.
И добавил, что он просто пошутил и на самом деле сам выиграл в школе золотую медаль за сочинение. Я люблю поэзию, сказал он. Обожаю Йейтса
[32].
Да, сказала я. Единственное, что можно сказать хорошего о фашистах, – среди них попадались неплохие поэты.
На этом он завершил разговор о поэзии. Он пригласил меня к себе, и там я позволила ему расстегнуть мою блузку. Я думала: это нормально. Нормально так поступать. Торс у него оказался тщедушный, совсем не как у Ника, и перед сексом он вел себя совсем по-другому: ни неторопливых касаний, ни приглушенного шепота. Все началось сразу, вообще без прелюдии. Физически я почти ничего не чувствовала, разве что легкий дискомфорт. Я онемела и одеревенела, ожидая, что мои напряженность и молчание насторожат его и он остановится, но он и не подумал. Я хотела попросить его прекратить, но мысль о том, что он может отказаться, парализовала меня. Если он не остановится, придется потом ввязываться в юридические разборки, подумала я. Я лежала и не мешала ему. Он спросил, нравится ли мне грубый секс, и я ответила, что нет, но он все равно схватил меня за волосы. Я чуть не расхохоталась, а потом возненавидела себя за высокомерие.
Вернувшись домой, я зашла к себе и вытащила из ящика запечатанный бинт. Я нормальная, подумала я. У меня такое же тело, как и у всех. Затем я расцарапала руку до крови – просто пятнышко крови, постепенно набухшее до капли. Досчитала до трех, вскрыла бинт, аккуратно перевязала руку и выбросила упаковку.
