После я лежала, пристроив голову у него на груди и прислушиваясь к биению его сердца.
Мелисса, наверное, хороший человек, сказала я. В глубине души.
Да, по-моему, хороший.
Значит ли это, что мы с тобой плохие?
Не думаю, сказал он. Ты-то уж точно нет. Может, я.
Его сердце стучало, как взбудораженные или горемычные часы. Я вспомнила суховатые идеологизированные рассуждения Бобби о полигамии, и мне захотелось обсудить это с Ником – может, шутя, не всерьез, просто прощупать, что он думает.
Ты не собираешься рассказать ей о нас? – сказала я.
Он громко вздохнул – прозвучало почти как слово. Я села, и он печально посмотрел на меня, словно сама эта тема его угнетала.
Я знаю, что надо ей признаться, сказал он. Мне стыдно, что из-за меня тебе приходится врать. А сам я даже врать толком не умею. На днях Мелисса спросила, есть ли у меня к тебе чувства, и я сказал «да».
Моя ладонь покоилась на его груди, я чувствовала, как пульсирует кровь у него под кожей. Ого, сказала я.
Но что будет, если я ей расскажу? – произнес он. Чего ты ожидаешь потом? Чтобы я переехал к тебе? Вряд ли ты этого хочешь.
Я рассмеялась, и он вслед за мной. Мы смеялись над невозможностью наших отношений, но все равно было здорово.
Нет, сказала я. Но она же изменяла тебе, и ты не выгнал ее из дома.
Там все было по-другому. Видимо, идеальный сценарий такой: я ей рассказываю, а она отвечает «ну и ладно, живи своей жизнью, мне-то что». Я не говорю, что это совсем невероятно, но может ведь и не получиться.
Я провела пальцем по его ключице и сказала: когда все начиналось, я об этом, по-моему, даже не задумывалась. Что ничем хорошим это не кончится.
Он кивнул, глядя на меня. А я задумывался, сказал он. Но решил, что оно того стоит.
Мы помолчали. А сейчас ты тоже так считаешь? – сказала я. Видимо, зависит от того, насколько плохо все кончится.
Нет, сказал Ник. Странно, но для меня – не зависит. Но я ей скажу, хорошо? Мы разберемся.
Не успела я ответить, на лестнице послышались шаги. Мы оба притаились, шаги приблизились. В дверь постучали, и голос Бобби позвал: Ник? Он погасил свет и сказал: секундочку. Встал с кровати и натянул спортивные штаны. Я лежа смотрела на него. Он открыл дверь. Я не видела Бобби в просвете, только силуэт Ника со спины и его руку, опирающуюся на косяк.
Фрэнсис нет в ее комнате, сказала Бобби. Я не знаю, где она.
А.
Я проверила в ванной и в саду. Как думаешь, может, пойти поискать? Разбудить остальных?
Нет, не нужно, сказал Ник. Она… хм… О господи. Она тут со мной.
Повисла долгая пауза. Я не могла рассмотреть их лиц – ни Бобби, ни Ника. Я вспомнила, как она поцеловала меня несколько часов назад и ее слова о моем «приступе праведности». Ужасно, что Ник рассказал ей все вот так. Просто чудовищно, и я это понимала.
Я не сообразила, сказала Бобби. Извините.
Да ничего.
Простите. Спокойной ночи.
Он пожелал ей спокойной ночи и закрыл дверь. Мы слышали, как ее шаги спускаются в цокольный этаж. Вот черт, сказал Ник. Черт, черт. Она никому не скажет, безучастно произнесла я. Ник раздраженно вздохнул и сказал: да уж, будем надеяться. Он как будто растерялся, перестал меня замечать. Я надела ночнушку и сказала, что пойду спать к себе. Конечно, хорошо, сказал он.
На следующее утро мы с Бобби уехали, пока Ник еще спал. Мелисса пешком проводила нас до станции, помогла с сумками и молча проследила, как мы садимся в автобус.
Часть 2
18
Стоял конец августа. В аэропорту Бобби спросила: и давно это у вас началось? Я рассказала. Она пожала плечами, мол, ладно. В автобусе по дороге из Дублинского аэропорта мы слушали репортаж о женщине, которая умерла в больнице. Я интересовалась этой историей раньше, но успела забыть. Сил обсуждать ее сейчас не было. Когда подъехали к колледжу, в окна автобуса барабанил дождь. Я помогла Бобби вытащить чемодан из багажного отделения, она закатала рукава плаща. Ну и ливень, сказала она. Как всегда. Я спешила на поезд до Баллины, хотела провести несколько дней у мамы и пообещала Бобби, что позвоню. Она поймала такси, а я пошла к остановке, чтобы сесть на 145-й автобус до вокзала Хьюстон.
Вечером я приехала в Баллину, и мама взялась готовить болоньезе, а я сидела за кухонным столом, пальцами распутывая волосы. За окном дождь тек с листьев, точно с кусочков мокрого шелка. Она сказала, что я загорела. Я стряхнула несколько волос на пол и сказала: правда? Вообще-то я и сама знала.
С отцом-то хоть раз созвонились? – сказала она.
Он один раз позвонил мне. Не знал, где я, и, судя по голосу, был пьян.
Она достала из холодильника пакет чесночного хлеба. У меня болело горло, и я не знала, что сказать.
Он же не всегда был таким, да? – сказала я. Стало хуже.
Он твой отец, Фрэнсис. Тебе ли не знать.
Я же не тусуюсь с ним каждый день.
Чайник закипел, облачко пара повисло над плитой и тостером. Я вздрогнула. Не верилось, что еще утром я проснулась во Франции.
А когда ты выходила за него замуж, он уже был таким? – сказала я.
Она не ответила. Я посмотрела в сад – там на березе висела птичья кормушка. У мамы были любимчики среди птиц: кормушку она устроила для маленьких и обаятельно уязвимых птичек. Вороны были совершенно не в фаворе. Они их сразу прогоняла, как только увидит. Это же просто птицы, говорила я. Она отвечала: да, но некоторые птицы могут позаботиться о себе сами.
Накрывая на стол, я почувствовала, как подступает головная боль, но промолчала. Всякий раз, когда я жаловалась маме на головную боль, она заводила песню, мол, это из-за того, что я слишком мало ем и у меня низкий уровень сахара в крови, хотя я так и не проверила, насколько научно обосновано это утверждение. Когда ужин был готов, заболела еще и спина, начало дергать какой-то нерв или мышцу, я даже сидеть ровно не могла.
Мы поели, я помогла загрузить посудомойку, и мама пошла смотреть телевизор. Я отволокла чемодан к себе, хотя, поднимая его по лестнице, обнаружила, что с трудом стою прямо. Зрение обострилось, все стало ярче. Я боялась слишком уж двигаться, словно могу растрясти свою боль и станет еще хуже. Я медленно зашла в ванную, закрыла дверь и уперлась руками в раковину.
Снова шла кровь. Одежда уже пропиталась насквозь, а у меня даже не хватало сил быстро ее снять. Постепенно, шаг за шагом, придерживаясь за раковину, я все-таки разделась. Одежда отлипала от кожи, как размокшая корочка с раны. Я завернулась в халат, висевший на двери, села на край ванны, прижав руки к животу, а окровавленную одежду бросила на пол. Сначала мне стало лучше, потом хуже. Хотелось принять душ, но я боялась, что нападет слабость и я потеряю сознание.
