Забудь. Увидимся в сентябре, надеюсь, во Франции хорошая погода.
На этом переписка оборвалась.
Три дня спустя Мелисса пригласила нас с Бобби погостить несколько дней в августе на вилле в Этабле. Бобби закидала меня ссылками на сайт «Райанэйр» – мол, стоит поехать на неделю или хотя бы дней на пять. Перелет я могла себе позволить, а Санни дала мне отпуск.
В конце концов я ответила: отлично. Поехали.
* * *
Мы с Бобби уже несколько раз ездили вместе за границу. Мы всегда выбирали самый дешевый перелет, ранним утром или поздней ночью, и обычно весь первый день путешествия проводили в раздражении за поисками вайфая. Наш единственный день в Будапеште мы безвылазно проторчали с багажом в кафе, где Бобби пила эспрессо один за другим и спорила с кем-то в интернете о дронах, зачитывая мне вслух реплики. Когда я сказала, что дискуссия мне не особенно интересна, она ответила: дети умирают, Фрэнсис. После этого мы не разговаривали несколько часов.
В дни перед выездом Бобби то и дело присылала мне напоминалки – что́ надо уложить в багаж. Вообще-то я обычно помню все, что нужно, а вот Бобби как раз нет. Однажды вечером она позвонила в мою дверь со списком в руках, а когда я открыла, она прижимала трубку к уху плечом.
Эй, я сейчас как раз у Фрэнсис, сказала она. Ты не против, если я перейду на громкую связь?
Бобби закрыла дверь и прошла за мной в гостиную, где бесцеремонно бросила на столик телефон с включенным динамиком.
Привет, Фрэнсис, послышался голос Мелиссы.
Я поздоровалась, имея в виду: надеюсь, ты не узнала, что я спала с твоим мужем.
Так чей это дом? – сказала Бобби.
Моей подруги Валери, сказала Мелисса. В смысле это я так говорю «подруга» – ей за шестьдесят. Скорее наставница. Очень помогла с публикацией книги, и все такое. Словом, старые, очень старые деньги. И ей нравится, когда у нее на пустующих виллах живут люди.
Я сказала, мол, какая она интересная.
Она бы тебе понравилась, сказала Мелисса. Может, вы даже встретитесь – она порой приезжает на пару дней. А постоянно живет в Париже.
Меня тошнит от богачей, сказала Бобби. Но она, я уверена, великолепна.
Как ты, Фрэнсис? – сказала Мелисса. По-моему, сто лет тебя не видела.
Я помолчала и сказала: все хорошо, спасибо. А ты как? Мелисса тоже помолчала и ответила: хорошо.
Как все прошло в Лондоне? – спросила я. Ты же в прошлом месяце ездила?
Это было в прошлом месяце? – сказала она. Время – ужасно забавная штука.
Она сказала, что пойдет доест ужин, и повесила трубку. По-моему, во времени нет ничего «забавного», и уж тем более «ужасно забавного».
После ухода Бобби я в тот вечер полтора часа писала стихи, в которых выставляла свое тело мусором – пустой оберткой, надкушенным и выброшенным фруктом. Пустив отвращение к себе в дело, лучше я себя не почувствовала, но хотя бы устала. Потом валялась с «Критикой постколониального разума»
[17], подперев ее соседней подушкой. Время от времени я перелистывала пальцем страницы, и тяжелый, запутанный синтаксис просачивался через глаза в мозг, словно жидкость. Я самосовершенствуюсь, думала я. Я стану такой умной, что никто меня не поймет.
Накануне вылета я отправила Нику имейл, предупредила, что мы приедем. Я написала: наверняка Мелисса тебе уже сказала, я просто хотела заверить, что не собираюсь устраивать сцен. Он ответил: круто, буду рад повидаться. Я беспрерывно пялилась на это сообщение, то и дело открывала его, чтобы посмотреть еще и еще раз. Оно выбесило меня своей бессмысленностью и отсутствием эмоций. Словно теперь, когда наши отношения завершились, он понизил меня до прежнего статуса «знакомой». Отношения, может, и закончились, думала я, но одно дело – если что-то исчезло, и другое – если ничего никогда и не было. В гневе я даже начала искать в электронных письмах и сообщениях «доказательства» нашего романа, которые ограничились несколькими скучными логистическими сообщениями о том, когда он будет дома и когда я могу приехать. Никаких страстных признаний в любви или зажигательной эротической переписки. Логично: наш роман разворачивался в реальной жизни, а не в интернете, но все равно меня как будто обокрали.
В самолете я поделилась наушниками с Бобби, свои она забыла. Пришлось выкрутить громкость до максимума, чтобы расслышать хоть что-то сквозь шум двигателей. Бобби боялась полетов, по крайней мере, так она говорила, но мне казалось, что она просто в это играет. В полете она обычно держала меня за руку. Хотелось посоветоваться, как себя вести, но узнай она о случившемся, ужаснулась бы, что я вообще еду в Этабль, тут у меня сомнений не было. Я в каком-то смысле тоже была потрясена, но и восхищена. До того лета я и понятия не имела, что способна принять подобное приглашение от женщины, с чьим мужем не раз спала. Этот факт меня болезненно занимал.
Бобби почти весь полет проспала и проснулась только после приземления. Когда пассажиры начали вставать и снимать багаж с полок, она сжала мою руку и сказала: с тобой так спокойно летать. Ты настоящий стоик. В аэропорту, пропахшем освежителем воздуха, Бобби купила нам черный кофе, а я выясняла, на какой автобус нам нужно сесть. В школе Бобби изучала немецкий и по-французски не говорила, но куда бы мы ни пошли, она умудрялась ловко изъясняться мимикой и жестами. Мужчина за стойкой кафе улыбался ей, как любимой кузине, а я в отчаянии твердила названия городов и автобусных маршрутов женщине в билетной кассе.
Бобби везде была своей. Хоть она и говорила, что ненавидит богатых, все-таки сама она была из состоятельной семьи, и другие люди с деньгами признавали ее равной. Ее радикальные политические взгляды они принимали за буржуазное самоуничижение – ничего серьезного, и болтали с ней о ресторанах и о том, где остановиться в Риме. Я при этих сценах чувствовала себя лишней, этакой озлобленной невеждой, боялась, что во мне разглядят человека бедного, к тому же коммунистку. Но и с людьми, похожими на моих родителей, я избегала общения: опасалась, что мой выговор претенциозен, а большая куртка с блошиного рынка выглядит дорого. Филип тоже страдал оттого, что выглядит богатым, хотя и в самом деле был богат. Обычно мы оба примолкали, когда Бобби непринужденно болтала с таксистами о политике и новостях.
Когда мы сели в автобус до Этабля, часы показывали шесть утра. Я была измотана, голова гудела, боль давила на глаза, и пришлось щуриться, чтобы рассмотреть билеты. Автобус вез нас сквозь зеленеющие поля, их окутывал белый туман, пронизанный солнечными лучами. Радио в автобусе негромко бормотало по-французски, порой голоса смеялись, потом звучала музыка. Мимо по обеим сторонам дороги проносились фермы, виноградники с написанными вручную указателями и безукоризненно чистенькие булочные с вывесками, выведенными аккуратными буквами без засечек. Машин на дороге почти не было – слишком рано.
