Ты пока не понимаешь разницы этих смыслов, ты просто рада, что «прорвалась». Девчонка с американского Юга, из самой глуши – из Аппалачии! «Деревенщина с южным акцентом», та, у которой не было ни единого шанса. Нужно всем рассказать! Ты смогла, ты сделала это. Вот оно, доказательство, что ты настоящая! Тебе будут платить за игру реальные деньги! Ты профессиональная классическая скрипачка и работаешь в Нью-Йорке… Но потом в голове начинает звучать голосок, говорящий: «Нет, это не так. Это не может быть правдой. Ты недостаточно одарена, чтобы быть профессиональной классической скрипачкой в Нью-Йорке. Произошла ужасная ошибка».
Западная Виргиния
1985 год
Мультфильм «Сара и белка» оказался вовсе не о ребенке и ручном зверьке, хотя с обложки видеокассеты улыбались девочка и белочка. Уже на первых минутах видео в деревню Сары вторгаются нацисты, и ее семью увозят в концлагерь. Сара спасается в ближайшем лесу. Именно при таких обстоятельствах – геноцид, голод, выживание под открытым небом – Сара знакомится с белкой (хотя не исключено, что та просто является ей в галлюцинациях). В последней сцене Сара бредет по снегу босиком в полном одиночестве. Играет скрипка.
Тебе четыре года. Ты смотришь мультфильм в залитой золотистым светом гостиной маленького дома, который арендуют твои родители. Папа садится на поролоновый диван, когда мультфильм уже заканчивается; скрипичная музыка нарастает, и судьба Сары – жертвы Холокоста – становится ясна. Отец начинает что-то объяснять о плохих и хороших людях, об Анне Франк, о том, что иногда люди умирают, о евреях и о войнах…
– А что это за музыка? – спрашиваешь ты.
– Скрипка, – отвечает он, радуясь смене темы. – Может быть, Брамс?
Твой папа не эксперт в классической музыке, ему что Брамс, что индюшка. У вас в гостиной стоит пианино, но он знает только три аккорда и пользуется инструментом как будильником – лупит по клавишам и кричит: «Подъё-о-ом!» По утрам перед школой или церковью он поет фальшивым баритоном, играя свои три аккорда, а вы с братьями хохочете над ним, лежа в кроватях. «Почему никто не встаё-о-от!» – поет он, но этим его репертуар и ограничивается. Фамилию Брамса он мог увидеть на обложке сборника классической музыки, заказанного по почте: в восьмидесятые такие пользовались большой популярностью («Все шедевры классической музыки на одной кассете!»).
Ты заявляешь, что хочешь сыграть Брамса. Ты даже не понимаешь, что это композитор, и думаешь, что так называется мелодия, исполненная на скрипке. «Джессика уже в четыре года говорила, что хочет играть Брамса!» – будет потом рассказывать отец так, будто ты в четыре года знала имена всех немецких композиторов XIX века, но предпочитала именно этого.
Двадцать лет спустя, работая профессиональной скрипачкой у Композитора, ты замечаешь, что все родители любят делиться историями о том, как у детей возник интерес к музыке; при этом неважно, талантлив ребенок или нет. Такие родители воспринимают первую детскую тягу к музыке как знамение свыше, как те моменты в житиях святых, когда они впервые слышат глас Божий. «Мой сын с детства играл на кастрюлях и сковородках». «Дочка играла на пианино, сколько я ее помню». «Начала играть раньше, чем ходить». «Раньше, чем говорить». «Пел в ванной». «Пела в колыбельке». «Я ставила пластинку Моцарта, а он улыбался». «Когда он слышал Бетховена, его лицо сияло».
Так и твой отец рассказывал байку о Брамсе, словно та предсказывала твое великое будущее в музыке. Возможно, так он убеждал самого себя.
Верхний регистр
Нью-Йорк, 2002 год
После «прослушивания» у Бекки ты понимаешь, что сложилась невозможная ситуация.
1. Тебя наняли скрипачкой в группу знаменитого композитора, выступавшего с Нью-Йоркским филармоническим оркестром в Линкольн-центре.
2. Ты недотягиваешь до уровня Нью-Йоркского филармонического. Тебе не хватает навыков. Понадобится еще минимум десять лет постоянных занятий и репетиций, чтобы приблизиться к заданной планке. Но у тебя нет десяти лет. У тебя два дня.
Осознав это противоречие, ты делаешь единственно возможное: достаешь скрипку и начинаешь заниматься.
Пробуя сыграть с листа произведения Композитора, ты сразу отмечаешь их ритмическую простоту. Четвертушки выстроились на странице аккуратным строем; ноты набраны крупным шрифтом, и все это напоминает упражнения на прохлопывание ритма для пенсионеров. Мелодии тоже просты. Короткие, не требующие особого мастерства пассажи повторяются раз за разом в медленном темпе. Но потом, прямо посередине одного из них, мелодия вдруг взмывает в скрипичную стратосферу – в верхний регистр, где берутся самые высокие ноты. Когда скрипач играет их, смычок и пальцы расположены так близко к лицу, что, кажется, вот-вот заденут нос. Играть очень высокие ноты в медленном темпе для скрипача все равно что ходить по канату. Чем выше ты забираешься по грифу, тем ближе друг к другу должны быть расположены пальцы; стоит сдвинуть их на полмиллиметра – и сразу слышна фальшь. Это в нижней части диапазона пальцы могут выполнять вибрато, двигаться, создавая нужную частоту, которая все равно укладывается в «среднее статистическое» значение чистого звука. В верхней же части грифа расстояние между нотами минимально, любое лишнее движение – и тебе конец: скрипка завизжит, а зрители инстинктивно схватятся за уши.
Верхний регистр ставит тебя в тупик. Пальцы нащупывают нужное положение, но выходит лишь нечто приблизительное. Несмотря на годы тренировок, ты так толком и не овладела коварными верхними нотами. Ты даже не умеешь бегло считывать их с листа; в отсутствие этого навыка приходится проигрывать всю гамму, постепенно подбираясь к искомому звуку, как по лестнице.
В конце концов тебя накрывает паника, ты ложишься на пол в комнате общежития и кладешь скрипку на живот. Ты закрываешь глаза и прослушиваешь альбом Композитора полностью. И в каждой композиции простые скрипичные мелодии неизменно взмывают ввысь, сопровождаемые пронзительными трелями свирели. Ты словно слушаешь голос синтетического моря: одна звуковая волна накатывает на другую и сливается с ней медленно, настойчиво, неумолимо.
Альбомы Композитора похожи на саундтреки к фильмам. Он берет одну-две выразительные мелодии, слегка меняет их, аранжирует иначе, и получается «новая» композиция. Короткие треки следуют друг за другом в случайном порядке, бессистемно и без соблюдения хронологии. Слушая их, ты будто наблюдаешь за собой издалека; ты словно героиня снятого кем-то кино, ленты с неправдоподобно драматичным сюжетом.
Западная Виргиния
1985 год
На пятилетие ты просишь у родителей скрипку. Но тебе дарят что-то другое, и тогда ты просишь скрипку на Рождество. Потом на следующий день рождения. На семь лет и на восемь. Но во всей округе нет ни одного учителя игры на скрипке, объясняют родители. Эту проблему даже Санте решить не под силу.
Ты умоляешь родителей снова взять напрокат «Сару и белку», но те отказываются. В конце концов кассета с мультфильмом исчезает с полок видеопроката, однако музыка оттуда по-прежнему звучит в твоей голове. Почти десять лет ты будешь считать, что это Брамс, пока однажды, в тринадцать, не услышишь «Зиму» Вивальди. Синапсы музыкальной памяти в твоем мозге взорвутся бурными аплодисментами. Еще через десять лет, в двадцать с небольшим, ты найдешь кассету с мультфильмом на eBay и сможешь удостовериться в том, что это действительно «Зима» Вивальди. Но пока ты не узнала, что это за музыка, ты всеми силами стараешься ее не забыть. Каждый вечер перед сном мысленно проигрываешь мелодию, разглядывая трещины в штукатурке на потолке спальни, похожие на кометы с хвостами. Прежде чем уснуть, ты повторяешь про себя эту музыку. Она вызывает в тебе странное чувство: не печаль и не радость. Ноты, которые ты слышала всего лишь раз, заставили тебя стать серьезнее. «Что это за серьезность?» – думаешь ты. И понимаешь: серьезность музыки из «Сары и белки» такая же, как серьезность взрослого мира. Ты нашла ключ – серьезную музыку, – который откроет тебе секреты взросления.
