Эта идея возникла у него примерно за час до выступления перед четырехтысячной аудиторией в Ланьчжоу, городе на северо-западе Китая. Концерт должны были транслировать по национальному телевидению. Само собой, народных китайских песен никто из нас не знал, но тут на помощь пришел один китайский чиновник, и мы выбрали простую композицию под названием «Жасмин». Мы послушали ее на диске и взялись за работу. За полчаса составили партитуру, разбившись на группы: разложили мелодию на партии струнных, флейты, ударных, пианино. Отрепетировали всего один раз, и настало время выходить на сцену.
В назначенный час Композитор выключил плеер, и впервые за время работы с ним мне стало не безразлично, как я сыграю. Живой звук полился со сцены в уши четырех тысяч китайцев. Мы сыграли неплохо, по крайней мере так показалось мне, хотя прежде я никогда не слышала живое исполнение «Жасмина» (песни, которую китайцы знают так же хорошо, как американцы «Звените, колокольчики»
[105]) и сравнить было не с чем. Однако аплодисменты после «Жасмина» были реденькие и краткие. Зато другие сочинения Композитора тысячи человек встречали овацией и криками: «Титаник! Титаник!»
В перерыве переводчик объяснил, что сейчас нас представит зрителям известная китайская телеведущая. Это была потрясающей красоты женщина в синем платье, расшитом стразами. Она не говорила по-английски и, когда мы стали называть ей свои имена, пришла в ужас. Мне было все равно, произнесет она мое имя с ошибкой или нет, но, очевидно, ей было не все равно. Мы представлялись ей по очереди, и я поняла, что ведущая в панике, ведь запомнить правильное произношение десяти непростых английских имен всего за несколько минут и потом объявить их в прямом эфире по национальному телевидению задача не из легких.
В итоге она нашла выход из положения, и он стал подходящей расплатой за все те годы, что Композитор называл меня на сцене Мелиссой, а также отличным завершением последнего концерта, сыгранного мной перед большой аудиторией. Ведущая так боялась забыть какое-то из наших имен, что, видимо, рассудив: для китайского уха все английские имена звучат одинаково, – решила просто повторить одно и то же имя несколько раз:
– Партия скрипки – ДЖЕС-СИ-КА ХАЙ-МАЙ! Партия флейты – ДЖЕС-СИ-КА ХАЙ-МАЙ! Ударные – ДЖЕС-СИ-КА ХАЙ-МАЙ! Партия фортепиано – ДЖЕС-СИ-КА ХАЙ-МАЙ! Партия виолончели – ДЖЕС-СИ-КА ХАЙ-МАЙ!
«Боже, благослови Америку», турне 2004 года
Питтсбург
Замок Если-Бы-Да-Кабы – да-да, тот самый, из «Соседства мистера Роджерса»
[106], с башенками, выкрашенными в средиземноморский синий, белыми зубцами стен и красной тележкой для передвижения по территории – пылится рядом с допотопной раковиной в отгороженном веревкой углу в студии Пи-би-эс в Питтсбурге. К одной из арок, откуда король Пятница XIII когда-то обращался к своим подданным, приклеили скотчем маленькое объявление: «Смотреть можно. Руками не трогать». Ты потрясена тем, какой он, оказывается, маленький (а по телевизору казался большим). В реальной жизни замок Если-Бы-Да-Кабы – шаткая конструкция из картона.
Ты стоишь всего в шаге от ветхих картонных стен в черном концертном платье из органзы и со скрипкой в руке, и тебя вдруг захлестывают воспоминания, о наличии которых ты даже не догадывалась. Тебе четыре или пять, не больше, и ты терпеть не можешь мистера Роджерса. Он обращается к тебе как к совсем маленькой девочке и тем самым напоминает, что ты она и есть, а это ужасно неприятно. «Всем нам есть о чем поговорить, – поет мистер Роджерс, – мне тоже есть о чем по-го-во-рить». Может, ты и малышка, но понимаешь, что с дядей из телевизора нельзя поговорить по-настоящему. Ты же не дурочка. Ты не можешь уследить за странными событиями, происходящими в городе Если-Бы-Да-Кабы. Почему некоторые люди там настоящие, а другие – куклы? Почему все куклы говорят голосом мистера Роджерса? Почему замок стоит рядом с деревом, в дупле которого живет сова, а когда тележка катится по замку, звучит громкая фортепианная музыка? Откуда берется эта музыка? Где пианино? Может, оно спрятано в тележке? Так бывает?
Эта передача всегда сбивала тебя с толку, она казалась тебе уловкой, обманом, призванным заставить делать что-то, что тебе делать совсем не хотелось: доедать зеленый горошек, пить молоко, ложиться спать. Много лет спустя ты вдруг понимаешь, что передачи мистера Роджерса были не нужны тебе, ребенку из восьмидесятых, имеющему прекрасных настоящих родителей, с удовольствием играющих с детьми в ролевые игры. Это шоу предназначалось для предыдущего поколения – поколения твоих мамы и папы, выросших в пятидесятые. Их растили гораздо более суровые и серьезные люди. Твои бабушка с дедушкой не поощряли детские выдумки, воображение было для них чем-то таким, что развивать необязательно. Для поколения твоих родителей мистер Роджерс стал отцом, которого они не имели, символом всех чаяний послевоенных детей. Несмотря на пережитые Великую депрессию и Вторую мировую войну, мистер Роджерс возвращался домой и пел, надевал кардиган и играл с детьми в выдуманные города. А тебе, ребенку из восьмидесятых, вроде бы попадающему в его целевую аудиторию, он ни капли не нравился. Играть с родителями было намного интереснее.
Но сейчас, стоя у полуразрушенного замка Если-Бы-Да-Кабы со скрипкой в руках, ты, давно повзрослевшая, вспоминаешь одну серию «Соседства мистера Роджерса». В ней мистер Роджерс отправился на фабрику духовых инструментов. Тебе только что исполнилось пять лет, и на день рождения ты получила розовое трико, фиолетовые гетры и новенький блестящий гимнастический жезл. Несмотря на девчачью расцветку, тот был тяжелым, и ты воображала, что это меч. Мистер Роджерс, как обычно, зашел домой через парадную дверь, на этот раз держа в руках трубу. Он бросил инструмент на скамейку и начал переобуваться. Швырнул его без всякой осторожности, будто какую-то игрушку.
Оказалось, это и была игрушка. Он поднес трубу к губам, понажимал на клавиши, но звука не последовало. Тогда мистер Роджерс сказал: «Я хотел показать вам, дети, как играть на этом инструменте. Он должен трубить “ту-ду-ду-ду-у-у-у”, когда дуешь вот сюда, но, увы, он совсем не играет».
А в следующую минуту мистер Роджерс уже звонил Уинтону Марсалису
[107], после чего вы вместе с ним отправились на фабрику духовых инструментов. Это единственное хорошее впечатление, оставшееся у тебя от «Соседства», и ты помнишь ту экскурсию по фабрике и сейчас, хотя прошло двадцать лет.
Процесс изготовления труб прекрасен и сложен – это совершенный союз высокого искусства и индустриализации, красоты и тяжелого труда. Чтобы сделать один инструмент, требуется участие огромного числа людей, и у каждого своя работа. Первый рабочий вырезает круг из листа латуни, второй формирует из него трехмерный колокол – раструб, третий изготавливает трубку, четвертый помещает трубку в автомат, где ее обрезают до нужного размера и полируют. Пятый затыкает трубку с одного конца, наполняет ее мыльной водой и кладет в морозильную камеру, похожую на холодильник для мяса, где твоя бабушка хранит оленя, которого дедушка обычно подстреливает по осени. Когда вода в трубке замерзает, тот же рабочий гнет ее и придает ей нужную форму – та складывается легко, словно вареная макаронина, а лед внутри не позволяет латуни сломаться. Шестой рабочий изготавливает дополнительные петлеобразные трубки, а седьмой – клапаны. Восьмой собирает трубу из частей и сваривает ее. Девятый приваривает раструб. Мистер Роджерс подытоживает: «Пока не побываешь на фабрике, и не подумаешь, что музыкальный инструмент – такая сложная штука!»
