В распахнутую дверь закусочной вдруг врывается ветер, и небо оглашается ревом. Мы, деревенский народ, отворачиваемся от прилавка, наши волосы развеваются, а с водителя грузовика сдувает шляпу. На поле перед закусочной садится вертолет ВВС США. Я и забыла, что до выборов всего несколько дней, а мы находимся в колеблющемся штате
[103], за который разгорелась самая ожесточенная предвыборная борьба. Мы таращимся на вертолет разинув рты. Но когда ветер стихает, как по команде поворачиваемся обратно, к нашим сэндвичам с фрикадельками за два доллара, автомату для смузи и полке с картофельными чипсами. Ведь у нас есть всего несколько минут на то, чтобы купить обед и вернуться на работу: в школу, в больницу, в дом престарелых, в похоронное бюро, в турне с липовыми скрипичными концертами. Время помечтать появится потом, когда работа будет закончена, дети лягут спать, а на город опустится тьма – непроницаемая, нарушаемая одним лишь зеленым сигналом светофора.
«Боже, благослови Америку», турне 2004 года
Кент, Огайо
Вечером в Кенте Композитор собирает нас на беседу перед представлением. Он снова очень встревожен тем, что мы так мало улыбаемся. «У некоторых зрителей в зале рак, ребята, – говорит он. – От ваших улыбок зависит все, это дело жизни и смерти, а вам улыбнуться жалко!» Мы же не улыбаемся, потому что нас годами учили концентрироваться на том, как музыка звучит, а не на том, как она выглядит; к тому же, если улыбаться с флейтой во рту или скрипкой под челюстью, звучание будет так себе. Улыбка не улучшает звук. Она не звучит. Она только мешает.
Но мы улыбаемся в ответ на его упреки и обещаем делать все, как он просит.
Обычно я с насмешкой реагирую на выговоры Композитора, и позже мы с Харриет потешаемся над ним в комнате отеля, где нас никто не услышит. Но здесь, в Кенте, что-то меняется. Здесь я вдруг вспоминаю о том, кто я такая на самом деле: девчонка из маленького городка, которая заставила одноклассников ей аплодировать, девчонка, когда-то верившая в то, что сумеет стать военным корреспондентом, потому что она смелая, хладнокровная и не боится описаться на сцене.
И когда мы выходим на сцену, я улыбаюсь. Как ненормальная. Самой фальшивой улыбкой из всех. И делаю это так неестественно, что ни один «хардкорный фанат» не поведется на этот обман. Композитор оборачивается, чтобы взглянуть на меня (в середине первой песни мы обычно обмениваемся улыбками), и в ужасе вздрагивает. На краткий миг, который запомнился мне навсегда, он перестает улыбаться, и страх в его глазах становится единственной его ярко выраженной эмоцией. Вскоре он снова напяливает сценическую гримасу и пытается больше не смотреть в мою сторону в течение концерта, но у него не получается. Иногда он все же украдкой бросает на меня взгляды, и каждый раз я улыбаюсь в ответ, но моя улыбка слишком широкая, слишком искусственная, слишком фальшивая. Я улыбаюсь как велоцираптор.
После концерта он не знает, что сказать. «Ого, – говорит он, – вот это да! Ты сегодня правда улыбалась!» Но мы оба понимаем, что он угодил в собственный капкан. И никогда больше не попросит меня улыбаться на сцене. Помню, учителя в средней школе тоже велели нам улыбаться, они требовали этого от нас в тот период, когда все подростки в принципе несчастны. «Вы что, себя не уважаете? Где ваша гордость? Улыбайтесь! – твердило и обучающее видео для будущих сотрудников кафе “Дэннис”; без улыбки ты не смогла бы стать там официанткой, подающей блинчики за зарплату меньше минимальной, в заляпанной соусом и кленовым сиропом форме. – Никто не хочет, чтобы еду им подавали люди с унылыми лицами!» – «Да улыбнись же! – говорили мужчины, стоящие вечерами на углу нью-йоркских улиц, те, мимо которых ты проходила по пути из метро, продуктового магазина или прачечной. – С улыбкой эта мордашка станет намного симпатичнее!»
Лишь когда фанаты уходят, мы начинаем собирать оборудование, а Композитор произносит: «Ого! Вот это да! Ты сегодня правда улыбалась», – лишь в этот момент я понимаю, что впервые после Литл-Рока отстояла весь концерт без панической атаки. Мой бунт и искусственная улыбка спасли меня. Я не уходила со сцены в перерыве. И ни разу не вспомнила о том, что мне надо в туалет, и не страшилась скоропостижной кончины. Ни разу.
Кто такой Композитор? Часть IV
Харриет просит Композитора поделиться мыслями о турне «Боже, благослови Америку», и тот отвечает.
Композитор: Мы повстречали столько замечательных – просто замечательных – людей. И отлично – просто отлично – провели время. Мне нравится говорить этим людям: «Привет!» И знакомиться с ними. Это очень хорошие люди. Мне все понравилось. Да, иногда не получалось продать много дисков, но не все коту масленица, понимаешь? А в другие дни все было в порядке. Это круговорот, вот что я хочу сказать.
Харриет: Точно.
Композитор: Вся моя жизнь – круговорот, от рассвета до заката.
Харриет: Круг жизни? Вы об этом?
Композитор: Нет, круг жизни – это когда люди поедают друг друга и других животных, вот что это такое.
Харриет: О боже.
Композитор: Нет, я имею в виду круговорот в том смысле, что за закатом всегда наступает рассвет и есть надежда…
Харриет: Понятно.
Композитор: А круг жизни – это когда ты съедаешь что-нибудь, например рыбу…
Харриет: А потом идешь в туалет, и кто-то другой съедает…
Композитор: Ну да… то есть нет. Я о другом. У каждого свой круговорот. Твой завершается в конце турне. Я тебя съедаю. И мне очень жаль. Хотя нет, это плохой пример. Главное, что потом я не чувствую себя виноватым. Понимаешь, о чем я?
Если что-то похоже на «Титаник», то это он и есть
2005 год
Я работала на Композитора почти четыре года. За это время лишь на одном концерте моя скрипка была слышна. И это произошло не на благословенной американской земле, а в Китае.
После турне я спряталась от мира в подвале родительского дома. Я спала на раскладушке, и сонные осы падали на меня с потолочных балок. Я стала экспертом в видеоигре «Марио» и волновалась, будет ли эффект от сеансов с городским психиатром, если я слишком часто стану бегать в туалет. Так продолжалось день за днем: я просыпалась, отвоевывала принцессу у дракона, а дальше размышляла, смогу ли когда-нибудь провести несколько часов в общественном месте и обойтись без панической атаки. Как же я теперь устроюсь на настоящую работу? О Ближнем Востоке не могло быть и речи. Какой военный корреспондент? В таком состоянии мне не стать даже частью офисного планктона.
Но однажды мне позвонил Джейк и спросил, не соглашусь ли я съездить в трехнедельное турне по восьми китайским городам. И я решила: пусть у меня не все дома, я все равно поеду.
