На следующее утро мы уезжаем из Сиэтла и направляемся в Бойсе, штат Айдахо. Харриет заходит в фургон, спокойно убирает ящик с яблоками с раскладного дивана и садится. Но что-то в ее поведении изменилось. Взгляд у нее агрессивный, как у загнанного зверя. Мол, не смей даже подходить ко мне. И попробуй еще хоть раз сказать, что у меня самая лучезарная улыбка в мире. Увидишь, что будет. Ты только попробуй.
Гнев
Я лишь однажды видела Композитора в гневе: воскресным вечером в каком-то захудалом торговом центре Канзаса. Мы с Ким играли часами, как роботы, но почему-то в этот раз нас не окружила толпа восхищенных фанатов. Композитор одиноко сидел за столиком с дисками, которые никто не покупал, и несколько часов подряд смотрел в расположенную напротив витрину магазина, в котором канзасцы выбирали газонокосилки. Наконец к столику подошли несколько человек, но как-то с опаской, словно сам факт приближения к нам накладывал на них какие-то обязательства. Ведь покупать музыку не то же самое, что покупать газонокосилку. Музыку нельзя увидеть, потрогать, не получится осмотреть ее подшипники. Музыка – сложный товар. Она абстрактна, эмоциональна, неосязаема. К музыке не прилагается гарантия. В то же время купить ее легче всего. Вам нравится то, что вы слышите? Купите это, возьмите с собой и послушайте еще раз. Не нравится? Проходите мимо. Но в тот день покупатели почему-то не желали верить своим ушам, они стояли чуть поодаль и выкрикивали вопросы о жанре: а это классическая музыка? Иногда Композитор отвечал «да», а иногда говорил, что это «инструментальная музыка» – прекрасное определение, не означающее вообще ничего, точное и уклончивое одновременно.
Внезапно у меня лопнула первая струна. Разлетелась в клочья. Я рефлекторно прекратила игру, чтобы оценить нанесенный ущерб и размотать обрывок струны с колка. В ту же секунду Композитор вырвал вилку из розетки и направился ко мне. Я опомниться не успела. В ярости он подошел очень близко, его лицо было в паре сантиметров от моего. Впервые со дня нашего знакомства он посмотрел прямо на меня. В его глазах была холодная жестокость, которой я прежде не замечала. Я в панике опустила взгляд и осознала, что порванная струна только что поставила под угрозу весь наш спектакль. Даже самый неискушенный канзасец поймет, что скрипачка не может играть так безупречно без первой струны, даже дурак догадается, что его дурачат.
В иных обстоятельствах поврежденная струна могла бы свидетельствовать о гениальности исполнителя. Мидори Гото, четырнадцатилетняя чудо-скрипачка, попала в 1986 году на передовицы мировых газет после того, как, играя соло на музыкальном фестивале в Тэнглвуде с Бостонским симфоническим оркестром, порвала первую струну, тут же взяла другую скрипку, снова порвала струну, опять взяла другую скрипку и продолжила играть, не пропустив ни одной ноты. После концерта Леонард Бернстайн
[96] опустился перед ней на колени. История Мидори, о которой я узнала, когда мне было восемь лет – через несколько месяцев после начала занятий скрипкой, – потрясла и опустошила меня. Прочитав о Мидори, я несколько дней не могла оправиться и хотела бросить скрипку. В лице Мидори я впервые столкнулась с понятием одаренности, идеей о том, что в мире есть люди, которые в восемь лет играют лучше большинства профессиональных музыкантов, занимавшихся всю жизнь. Мысль о существовании вундеркиндов никак не вязалась со сказкой об американской мечте. Их наличие подтверждало: как бы упорно ты ни трудился, ты никогда не станешь лучше того, кто родился одаренным.
Благодаря Композитору я избавилась от этой проблемы и смогла называть себя профессиональной скрипачкой, хотя играла крайне посредственно; я даже вписала слово «скрипачка» в графу «род занятий» в налоговой декларации. Но в тот день в Канзасе, повесив от стыда голову и опустив молчащую скрипку с болтающейся порванной струной, я поняла: никакой Леонард Бернстайн никогда не преклонит передо мной колено. Будет только Композитор, нависающий надо мной и тихо и холодно цедящий сквозь зубы:
– МЕЛИССА! Никогда, слышишь, НИКОГДА не прекращай играть! НИКОГДА!
Хотела бы я сказать ему тогда, что струны рвутся и у лучших скрипачей. Что за все время работы на него никто никогда не говорил мне, как нужно вести себя, если порвется струна. К тому же ни он, ни кто-либо из менеджеров и не заикался о том, что мы играем под фонограмму. Но я этого не сказала. Не закричала: «Да пошел ты, Композитор!» Даже не закатила глаза.
Вместо этого я извинилась. Наверное, я сделала это потому, что женщины рефлекторно начинают извиняться, увидев мужчину в ярости (инстинкт самосохранения). А может, потому, что Композитор был моим боссом, а я его подчиненной (деньги). А может, потому, что я была лишь одной из многих девушек, работавших в штате у Композитора, и далеко не самой привлекательной; часто я чувствовала, что недостойна даже этой работы («жизнь в теле»). А может, я просто пока не знала, что тоже могу злиться вслух. Что испытывать гнев разрешено не только втихую на страницах дневника, но и во всеуслышание, как это делала Харриет, бежавшая с криками к Спейс-Нидл. Я не умела выражать свой гнев – это и делало меня «человеком, с которым легко работать». Тогда я еще не понимала, что способна стать кем-то большим.
«Боже, благослови Америку», турне 2004 года
Миннеаполис
Первое, что ты замечаешь у «Молла Америки»
[97], – это огромная толпа людей, фотографирующих торговый центр. Ты видела такие же толпы у памятников в Вашингтоне, у статуи Свободы и возле Эмпайр-стейт-билдинг. Они заглядывали через рваный край чудовищной дыры в Нижнем Манхэттене – той, что напоминает тебе изображение ада у Данте, – антипамятника, который ты никак не можешь заставить себя посетить, хотя однажды краешком глаза видишь его через витрину «Сенчери 21», магазина дешевой женской одежды, где покупаешь новое черное концертное платье из органзы для турне по США. Да, ты и раньше замечала такие же толпы туристов в бейсболках, футболках и флисовых кофтах, с маленькими рюкзачками, в брюках в стиле милитари и кроссовках. Но собравшиеся на тротуаре у «Молла Америки» кое-чем отличаются – эти пилигримы не просто наблюдают, они участвуют в ритуале. «Молл Америки» – национальный храм, где можно не только увидеть американскую культуру, но и прикоснуться к ней, приобщиться к ее обрядам. Выпить ее газированной крови с кофеином, вдохнуть ее священные ароматы – запахи фритюрного жира, смягчителя ткани, свежих чернил на кассовом чеке.
Ты выбираешь место, которое кажется тебе наименее американским во всем «Молле Америки», – ресторан со странным для центра Миннесоты названием «Калифорния». Ты заказываешь мерло и сырную тарелку. Но это тоже самообман, ведь стоит откусить твердый кусок сыра, политый трюфельным медом, как ты понимаешь, что предаешься еще одному американскому ритуалу, старому как мир, – строишь из себя француженку.
Позже вечером, после того как вы сыграли «Рассвет над Атлантикой» – свирельный гимн, благодаря которому диски Композитора продаются миллионными тиражами, песню, похожую на мелодию из нашего национального хита, «Титаника», снятого еще до 11 сентября; после того как орел пролетел над Большим каньоном, а Композитор попытался станцевать вальс с женщиной в инвалидной коляске перед залом, набитым под завязку твоими аплодирующими соотечественниками, – после всего этого вы снова проезжаете по мосту через Миссисипи, и здесь река кое-где уже подернулась льдом, в отличие от той Миссисипи, которую вы видели в Мемфисе месяц назад. Через час вы оказываетесь среди невысоких холмов, где трава такая светлая, такая нежно-зеленая, какая (ты теперь знаешь) бывает только на Востоке; развесив свои мятые пожитки в отеле где-то в Висконсине, ты проверяешь почту и видишь сообщение от Джейка, продюсера Композитора:
