1989 год
Детей из начальных классов собирают в столовой. В вашей школе она выполняет функции спортзала и актового зала – там есть даже маленькая сцена. Канун Рождества, над твоей головой висит рождественская звезда, и сейчас ты исполнишь «Сияй, сияй, маленькая звездочка» – единственную пьесу, которую умеешь играть на скрипке. Ты сама предложила выступить с соло на скрипке на школьном рождественском конкурсе талантов, и учителям (которые знают тебя хорошо и понимают: раз ты что-то задумала, то не отстанешь, пока своего не добьешься) оставалось только согласиться. «Да, милая. Конечно, ты можешь сыграть на скрипке на конкурсе талантов. Это же здорово. Играй, детка».
Ты ни капельки не нервничаешь из-за того, что тебе придется выступать перед всей школой, а вот твой папа волнуется. Накануне выступления он укладывает тебя в кровать и тихо предостерегает. «Ты отлично занимаешься и много тренируешься дома, – говорит он, – но твоя скрипка по-прежнему часто скрежещет и визжит, а дети, знаешь ли, могут быть злыми и засмеять тебя. Дети могут быть жестокими». – «Да знаю я, – отвечаешь ты. – Никто не будет смеяться», – успокаиваешь ты папу.
И вот ты стоишь перед сотнями ребят и исполняешь «Сияй, сияй, маленькая звездочка». Очень медленно выводишь каждую ноту, потому что пока умеешь только так – вымучивая сначала одну, потом другую. Скрипка скрежещет. Взвизгивает. Ты играешь ужасно.
Но, как ты и предполагала, никто не смеется. Напротив, в столовой воцаряется мертвая тишина, настолько необычная для большого скопления детей, что даже годы спустя ты будешь вспоминать ее глубину и мощь. Ты выпиливаешь последнюю ноту, и сотни маленьких ладошек начинают хлопать, наполняя помещение гулом аплодисментов. Ты торжествующе кланяешься: ты ничуть не удивлена. Ты не сомневалась в том, что тебя примут на ура, ведь восьмилетняя ты – девочка, которая еще не научилась сомневаться в себе и чувствовать себя виноватой за позерство, девочка, которая пока не знает, что такое «жизнь в теле», – уверена: умение играть «Сияй, сияй, маленькая звездочка» говорит само за себя. По твоему мнению, это прекрасно, и, само собой, другие дети тоже считают, что это прекрасно. Но позже ты слышишь, как ребята говорят о тебе плохое, причем нечто совершенно немыслимое. После конкурса в женском туалете две незнакомые девочки постарше обсуждают тебя.
– Думаешь, она в самом деле играла на скрипке? – спрашивает одна.
– Быть такого не может, – отвечает другая. – Это был магнитофон.
– Точно, магнитофон, – кивает первая.
Этот разговор потрясает тебя и злит. Ты решаешь немедля восстановить справедливость, и тебе даже не приходит в голову, что услышала в некотором роде комплимент: девчонки сочли твое неумелое пиликанье слишком хорошим, чтобы быть правдой. Папа предупреждал: дети будут смеяться, но ты никогда не предполагала, что они посчитают твою игру ненастоящей – настолько она показалась им талантливой! Оказывается, так думают многие. Они подходят к тебе на площадке, в очереди за обедом, в школьном автобусе и спрашивают:
– А ты в самом деле играла на скрипке?
Да, отвечаешь ты. Конечно да! Никакой это был не магнитофон! Да, я могу доказать! Да, да, я играла в самом деле, это все было правдой. Я играла по-настоящему. Да, это действительно была я.
Кто такой Композитор? Часть III
Узнаем, что говорит Пират.
На самом деле есть два пирата – Хороший и Плохой. Обоих играет Композитор. Фильм на видеокассете – тридцатиминутная демозапись детской телепередачи – начинается с появления Хорошего Пирата в треуголке, парике и с накладными усами. На его корабле три матроса: попугай, рыба и маленький фиолетовый динозавр, подозрительно смахивающий на Барни
[94], но Композитор, то есть Хороший Пират, зовет его Дайни. Дайни – первый помощник капитана, и потому Пират носит его на руках.
Речь Хорошего Пирата совершенно невозможно разобрать: он мямлит что-то себе под нос с акцентом, являющим собой смесь кокни и сленга серфингистов, хотя раз семь за полчаса я отчетливо слышу фразу «хорошие, добрые пираты». Хороший Пират и его мягкие игрушки живут на корабле. У них есть карта, исполняющая любое желание. Попугай хочет отыскать родителей, которых давно потерял. Хороший Пират повелевает карте: «Хей, карта, хей», – и корабль плывет «навстречу Полярной звезде». Но не в навигационном смысле (в направлении, указываемом Полярной звездой), а в буквальном – улетает в открытый космос. В этот момент экран «раскалывается» надвое, и появляется Плохой Пират! Плохой Пират – его тоже играет Композитор с зализанными гелем волосами – истинная звезда этого шоу. Он единственный внятный персонаж в этой передаче. Говорит четко, растягивая гласные, как обычно делают карикатурные персонажи-геи в кино, его акцент убедителен и не меняется от слова к слову. Произнося реплики, он смотрится в зеркало. Его окружают горы золотых монет и пустых винных бутылок. С его появлением на экране меняется фоновая музыка: вместо саундтрека к «Титанику» начинает звучать легкий джаз.
– Поймал! Ты вода! – говорит Плохой Пират Хорошему.
«Боже, благослови Америку», турне 2004 года
Сиэтл
– Да пошел он, этот Композитор! – кричит Харриет.
Вокруг нас типичный Сиэтл, мы словно попали на открытку с панорамой. Спейс-Нидл
[95]. Проливной дождь. Один зонтик на двоих. Мы напились пива в каком-то обшарпанном баре и роняем зонтик.
– К черту его! – вопит она, отдает зонт мне и убегает в направлении Спейс-Нидл.
– Ты куда? – кричу я ей вслед.
– Пропади все пропадом! – орет она, удаляясь.
Раньше Харриет никогда себя так не вела. До сих пор она была невозмутимой: веселой и спокойной, словно хранящей внутри неиссякаемый источник веры в хорошее. Мне даже иногда казалось, что в теле этой девушки модельной внешности заперта восьмидесятилетняя бабулька со Среднего Запада, исправно посещающая церковь по воскресеньям. Втайне мы регулярно посмеиваемся над Композитором, но орать «да пошел он» и бегать под дождем у подножья Спейс-Нидл – это что-то новенькое. Сильно накипело, наверное.
Через много лет я спрашиваю, что ее тогда так сильно расстроило, и выясняется: никто из нас не может вспомнить тот день в подробностях. Скорее всего, что-то на концерте вывело ее из себя. Харриет окончила с отличием несколько престижных консерваторий, но каждый вечер Композитор представлял ее публике не иначе как «девушку с самой лучезарной улыбкой в мире». Стоит ли удивляться, что после десятка концертов ей надоело улыбаться, надоело быть красивым реквизитом для мошенника, который не мог (или не хотел) оценить ее истинный талант. А может, последней каплей стало то, что как раз в тот день из Мэна доставили пять ящиков яблок и весь наш трейлер оказался ими заставлен – некуда было сесть, негде было встать. Помню, тогда она сказала: «Яблоки ему дороже нас. Может, он и на сцену их с собой возьмет, а мы просто разъедемся по домам?»
