– ЗДРАВСТВУЙТЕ, СЭР! – здороваешься ты, пытаясь перекричать музыку. – Я ДЖЕССИКА ХАЙНДМАН. СКРИПАЧКА.
Композитор ошарашенно смотрит на тебя и жестом подзывает зайти за колонки.
– Спасибо, что пришла, – произносит он так мягко, что тебе приходится наклониться к нему, чтобы услышать. – Я очень рад, что ты смогла прийти. Сегодня будет весело. Замечательный будет день!
Ты восторженно киваешь. Круто. Весело. Потрясающе.
И замечаешь, что в глубине шатра стоит флейтистка – миниатюрная женщина чуть старше тридцати с тонкими золотисто-рыжими волосами и маленькими голубыми глазами. Композитор садится на стул, не представив вас. Ты ждешь, пока она заговорит первой, и тем временем достаешь скрипку из футляра и канифолишь смычок. Наконец смущенно улыбаешься и называешь свое имя.
– Ким, – отвечает рыжая и отводит взгляд. Затем она покидает свой пост у микрофона, подходит к Композитору и, поглядывая на тебя, шепчет что-то ему на ухо. Ты переминаешься с ноги на ногу и притворяешься, будто рассматриваешь скрипку. Неужели ты успела что-то сделать не так? Может, они заметили, что у тебя дешевая скрипка? Как-то разглядели, что ты всего лишь бедная студентка, маскирующаяся под профессиональную скрипачку?
– Ты репертуар знаешь? – спрашивает Композитор.
– Да! – отвечаешь ты, надеясь сразить его своим энтузиазмом. – Я много репетировала и почти все выучила наизусть.
– Тогда… знаешь что… в общем, когда начнется фонограмма, ты играй… и продолжай играть, что бы ни случилось.
– Конечно, – улыбаешься ты лучезарно самой услужливой из улыбок. – Я в курсе, как у вас все устроено.
Вы начинаете играть. Ким ведет свою партию безупречно; высокие ноты мелодии, очень похожей на «Титаник», взмывают в небо над зданием Линкольн-центра. Потом ты узнаешь, что музыка на дисках записана именно в исполнении Ким, поэтому тембр ее инструмента и манеру не отличить от фонограммы.
А ты, даже понимая, что никто из зрителей тебя не услышит, хочешь показать Композитору, насколько хорошо умеешь играть его музыку. Когда ту или иную ноту требуется сыграть особенно выразительно, ты акцентируешь ее драматичным вибрато, и нота звучит ярче, пульсирует в ушах. Ты раскачиваешься на волнах крещендо из «Океанского утеса», а в соло из «Птиц восходящей Луны» задействуешь всю длину смычка и картинно взмахиваешь им в начале каждой музыкальной фразы.
Через два часа вы с Ким делаете десятиминутный перерыв. Композитор подходит поговорить. Манерой держаться он напоминает котенка. В его бегающих глазах ты замечаешь одновременно испуг и уверенность.
– Э-э-э… Мелисса? – говорит он.
– Джессика, – поправляешь ты.
– Да. Ты отлично выступила. Молодец, – он почти шепчет и смотрит куда-то поверх твоей головы. – Все очень хорошо, но… но… не забывай, пожалуйста, что нужно играть очень тихо. Ты можешь играть тихо?
– Да, – отвечаешь ты тоже почти шепотом.
Ты помещаешь на подставку скрипки маленькую черную резиновую заглушку и следующие два часа играешь так тихо, что почти не слышишь сама себя. Ты не пропускаешь ни одной ноты, но касаешься струн буквально одним волосом смычка – так что получается не звук, а вздох. И в очередной перерыв Композитор уже хвалит тебя.
– Ты прекрасно выступила, – говорит он и добавляет: – Одна просьба: можешь побольше улыбаться?
– Без проблем, – отвечаешь ты и понимаешь, что сказала это без улыбки. Ты поспешно улыбаешься (за годы «жизни в теле» ты научилась делать это по команде), и Композитор улыбается в ответ. После этого ты играешь еще два часа подряд.
Послеполуденное солнце палит нещадно, и в шатре становится жарко. Прохладным сентябрьским утром шерстяная юбка казалась подходящей одеждой, но сейчас ты вспотела в ней, и шерсть неприятно колется. На шестом часу выступления под фонограмму тебе становится тяжело физически. В старших классах перед региональными мероприятиями ты иногда репетировала с оркестром по восемь часов, но в зале всегда был кондиционер, вы сидели на стульях и перерывы делали гораздо чаще: дирижер репетировал с разными секциями по очереди. Ты никогда не играла без остановки на жаре, будто музыкальный автомат. Пот катится по спине, в горле пересохло, бейгл, съеденный во время перерыва, лежит в желудке мокрым цементом. Ты переносишь вес с ноги на ногу: новые туфли натерли ноги до кровавых волдырей. Ты проклинаешь себя за то, что первые несколько часов работала с такой отдачей. Одна за другой мышцы начинают бунтовать: первыми отказывают плечи, затем спина. К концу шестого часа нестерпимо горят подбородок, шея, руки, запястья и кисти, пылают нервные окончания на кончиках пальцев. К восьмому часу ты горбишься перед микрофоном, как столетняя старуха; руки еле шевелятся.
Чтобы хоть немного отвлечься от невыносимой боли и усталости, ты наблюдаешь за тем, как Композитор общается с покупателями. В отличие от посетителей ярмарки в Нью-Гэмпшире и торгового центра в Массачусетсе, большинство из них, за очень редким исключением, ничего не слышали о нем и его музыке. Ньюйоркцы вальяжно прохаживаются мимо прилавка в своих выходных мокасинах, попивая из стаканчиков с эмблемой «Старбакса».
– Похоже на «Титаник», – говорят они.
Композитор кивает.
– А кто такой Композитор?
– Это я, – отвечает он.
Ничего больше их не интересует. Никто не спрашивает, какая песня играет сейчас, не отмечает, что мелодия красивая и расслабляющая. Никто не оправдывается перед другими людьми в очереди и не объясняет, что эта музыка помогает им восстановить нервы после развода либо отдохнуть от тяжелой работы с детьми или поддерживает в них силы, необходимые для борьбы с диабетом. Ты ждешь, что кто-нибудь скажет: мол, и у интеллектуалов должны быть маленькие радости вроде этого поддельного саундтрека из «Титаника», не все же ходить по галереям и читать «Нью-йоркер». Но нет. Ньюйоркцы немногословны. Они молча достают кожаные бумажники, отделяют одну хрустящую стодолларовую купюру от пачки и просят дать им девять разных дисков; затем кивают тебе и Ким и уходят так же быстро, как пришли. Кто-то даже оставляет вам с Ким по двадцать долларов на чай. Разница между покупателями в американской глубинке и на Манхэттене (эпицентре элитарной музыкальной культуры) состоит, на твой взгляд, в том, сколько денег они готовы потратить на диски и как быстро они расстаются с наличными.
В шесть вечера Композитор выключает аппаратуру. Ты отклеиваешь скрипку от нижней челюсти. Порожек из розового дерева натер шею над сонной артерией, и ссадина напоминает засос. Вмятины от струн отпечатались на пальцах левой руки, а большой палец правой, восемь часов подряд упиравшийся в колодочку, и вовсе изменил форму и стал похож на обрубок. Композитор вручает тебе гонорар – сто пятьдесят долларов за восемь часов игры плюс двадцать долларов чаевых, оставленные одним из покупателей, – и твоя протянутая к ним рука трясется, словно у тебя болезнь Паркинсона.
Кажется, самое время поговорить о деньгах
Кажется, самое время поговорить о деньгах, которые Композитор вложил в твою трясущуюся руку, – о том, как сильно они нужны тебе и какие отношения у тебя с финансами в принципе. Пора упомянуть также, что необходимость самой зарабатывать на обучение – зарабатывать много и быстро – отличает тебя от твоих однокурсников, которые в массе своей посещали престижные частные школы-интернаты, обходившиеся их родителям даже дороже, чем Колумбийский университет. А если ты отличаешься от своих однокурсников – хоть в Колумбийском университете, хоть в любом другом, – это неизбежно приводит к определенной степени изоляции; причем нередко ты изолируешься сама, чтобы защититься от ярости, клокочущей где-то на задворках сознания. Ты дочь врача, и к тому моменту, когда ты окончила школу, твоя семья номинально принадлежала к верхушке среднего класса и считалась в Аппалачии богатой. Однако тебе приходится зарабатывать на обучение рабским трудом, потому что твои родители никогда не слышали о Колумбийском университете и отказались платить непомерную сумму за учебу. Так что в университете «Лиги плюща» ты считаешься бедной. Иными словами, ты богата в одном мире и бедна в другом; кто угодно запутается, особенно если этому кому-то всего восемнадцать. Вдобавок ко всему львиная доля студентов Колумбийского университета происходит из социально-экономического класса, с которым тебе прежде не приходилось контактировать, – это прослойка баснословно богатых. В твоем общежитии живут дети тех, кого показывают по телевизору, тех, чьи имена известны каждому американцу. У этих людей есть частные самолеты, особняки в нескольких штатах, нефтяные инвестиции. Это и члены европейских королевских семей, и конгрессмены, и сотрудники Белого дома, и банкиры с Уолл-стрит, и голливудские звезды… В общем, теперь самое время поговорить о Больших Деньгах – о том, что не принято упоминать без разрешения. Время ступить на минное поле, на котором ты оказалась двойным агентом под прикрытием. Время раскрыть эту тему, в Колумбийском университете еще более табуированную, чем изнасилование.
