Во время судебного процесса в качестве свидетеля был вызван старший Буали. Он отвечал на все вопросы вежливо, своим прекрасным, еле слышным хрипловатым голосом, производя впечатление человека отсталого и в то же время достойного, что очень понравилось председательнице суда. Под конец она предоставила ему возможность напрямую обратиться к Патрику, его бывшему коллеге. Может, он хочет что-то сказать, спросить о чем-то. Малек Буали ответил, что ему говорить нечего. Его пассивность походила на мудрость. Но, возможно, он просто устал.
– А вы, господин Казати? Вы хотели бы сказать что-нибудь господину Буали?
– Нет, госпожа председатель.
– Однако вы с ним знакомы.
– Да.
– Хорошо… – заключила судья, ткнув два раза шариковой ручкой в лежавшую перед ней раскрытую папку.
Каждый ушел тогда со своими претензиями и своим представлением о случившемся. При вынесении приговора это неудавшееся свидание вышло Патрику боком.
После процесса Элен Казати пришлось столкнуться и с другими унижениями. В конторе, где она отпахала двадцать пять лет кряду, руководство решило провести реорганизацию административных функций, недавно переименованных в функции поддержки. Начальник подверг ее куче тестов, чтобы убедиться в том, что она умеет делать свою работу. После чего внешний аудитор, приехавший из Нанси тип с напомаженными волосами в костюме от Теда Лапидуса, установил, что уметь-то она умеет, но не так, как хотелось бы. Так что ей пришлось отправляться на переподготовку, тащиться в Страсбург, трясясь от страха, заново учиться тому, что она и так знала. Она снова почувствовала себя ребенком, которого по-доброму журили, который нуждался в опеке, которому предстояло освоить новые технические средства в нашем развивающемся мире. В результате ее работа, как и прежде, заключалась в начислении заработной платы, то есть в заполнении множества строчек, заканчивавшихся справа внизу общим итогом. А вот вокруг все резко переменилось, было накручено много чего нового, мутного, сентенциозного, англизированного. Вскоре в офисе появилась новая дама-менеджер. С идеями, на двадцать лет младше ее, магистр делового администрирования, недавно получившая образование в Штатах. Об этом она упоминала при каждом случае и беспрестанно возмущалась по поводу бессмысленных препятствий, которые во Франции еще стояли на пути прогресса, жизненно необходимого целой цивилизации. Потому что стена в Берлине пала. И с этого момента с дальнейшим ходом истории все было ясно. Оставалось только устранить бюрократическими средствами последние трудности и организовать мирное слияние пяти миллиардов человеческих существ. А дальше – бесконечный прогресс и неминуемое поразительное единство. Элен довольно скоро поняла, что она-то и есть одна из помех, что тормозят этот исторический процесс. Что стало вскоре причиной некоторого внутреннего разлада, вылившегося в двухмесячное отсутствие на рабочем месте и курс антидепрессантов. Вернувшись на работу, она обнаружила, что в ее кабинете обосновались несколько коллег, недавно принятые в отдел маркетинга. Ей же отвели другое место – в общем офисе. Чтобы оставить у себя на столе фотографию сына и горшок с растением, она должна была отправить заказное письмо в инспекцию труда. После этого она уже почти не работала. О ней стали забывать. В закрытом на ключ ящике стола она держала коробки с печеньем, конфеты, орешки. И грызла их потихоньку. Она набрала одиннадцать кило. К счастью, у нее был хороший обмен веществ, и набранный жир распределился довольно гармонично. Кроме того, у нее обнаружились проблемы со щитовидкой, и она села на «Левотирокс». Она часто уставала, чувствовала себя подавленной, ей ничего не хотелось, ей было жарко, а коллеги не желали открывать окна, потому что в офисе работал кондиционер. По крайней мере, ей посчастливилось найти себе нового мужчину, Жана-Луи. Тот был, конечно, не семи пядей во лбу, но добрый. В очках, которые все время сползали на кончик носа. Он работал в ресторанном бизнесе, и от него постоянно пахло жареным. Но хотя бы любовью он занимался неплохо.
Антони провозился два часа, запихивая свое барахло под крышу. После такого неплохо было бы снова душ принять. Но он решил прежде закончить сборы. Время шло. Было уже почти три.
Вернувшись в комнату, он обнаружил, что все его вещи находятся в полном порядке. На кровати стопкой лежали отглаженные футболки, две рубашки, трусы-носки, чистые джинсы, новенькая косметичка. Он раскрыл ее и увидел, что там тоже всё о’кей: бритва, дезодорант, зубная паста, ватные палочки и т. д. Мать обо всем подумала. Она действовала ему на нервы. Но он был тронут.
Он взял в шкафу свою большую спортивную сумку и стал укладывать в нее вещи. Приподняв стопку футболок, он обнаружил под ней два «Сникерса». Он взял их в руку, и у него перехватило горло. На этот раз он уезжал по-настоящему. Детство кончилось.
Он неплохо повеселился. Сколько раз ему говорили: «Твое счастье, что ты – несовершеннолетний». Все эти годы он только и делал, что искал дерьма на свою голову, вляпывался в истории с наркотой, воровал скутеры, портил городское имущество – просто так, смеха ради, валял дурака, прогуливал школу. Несовершеннолетие – это такая двоякая штука, с одной стороны, оно вас защищает, а с другой, когда оно кончается, вы с ходу попадаете в мир, о жестокости которого до сих пор даже не подозревали. Не сегодня завтра ваши деяния обращаются против вас, и получаете вы по полной, да прямо в морду, и никаких вторых шансов, никакого «общественного терпения». Антони опасался такого поворота, хотя и не слишком в него верил. Армия была для него этакой норкой, где он мог спрятаться от реальной действительности. Там ведь ему ничего не останется, как только подчиняться.
А главное, это был отличный способ удрать из дома. Ему хотелось любой ценой уехать из Эйанжа, чтобы сотни километров наконец отделили его от отца.
После суда тому пришлось еще раз сменить жилье. Теперь он жил в однокомнатной квартире на первом этаже, восемнадцать квадратных метров на выезде из города в сторону Мондево, в домах, переоборудованных из бывших казарм. Из его окна открывался вид на здания социально-санитарной дирекции, перекресток с круговым движением, железную дорогу и рекламный щит, призывавший его, в зависимости от дня, посетить то гипермаркет «Леклер», то магазин бытовой техники и электроники «Дарти». Однажды Антони работал в тех краях. Он увидел, как отец возвращается из магазина с упаковкой пива – двадцать четыре банки. «Глянь-ка», – сказал Самир, парень, с которым они должны были вместе косить траву. Отец пошатывался под тяжестью банок. Дешевая бурда из «Альди». Чтобы открыть дверь квартиры, он поставил пакет на пол, пошарил в карманах, достал ключ, открыл, а пакет так и забыл снаружи. Через пару минут только вышел, чтобы забрать. Самир покатывался со смеху.
Последние два года Антони то и дело заставал отца спящим в постели прямо в одежде, как в коме. Незабываемое зрелище. Подушка замызганная, рот открыт – вот уж действительно «мертвый сон». Проверив, что тот все-таки еще дышит, он пользовался случаем, чтобы немного прибраться. Набивал столитровые мусорные мешки пустыми бутылками, пылесосил, менял постельное белье, включал стиральную машину. А потом, закончив, смывался по-тихому, закрыв за собой дверь, ключ у него был. А еще время от времени он заходил, чтобы принести ему приготовленную матерью жратву. При сыне отец не пил. Антони подогревал ему лазанью, смотрел, как тот ест. Надолго он не оставался. Поев, отец скручивал сигарету. Рука у него была по-прежнему твердой. По нему было видно, что он пьет, но и только. Худые руки-ноги, одутловатое лицо, бегающие временами глаза. И тем не менее это все равно был он, только более суровый, более закрытый. Антони смотрел, как его окутывает дым самокрутки. Говорил: ладно, пойду. Тот отвечал: давай, иди. Его это устраивало, ему хотелось выпить.
