Клем трахалась с Симоном.
Когда Клем ей исповедалась, Стеф ее, разумеется, обругала, сучку такую. Но очень скоро любопытство взяло верх. И теперь обе радовались вновь обретенному равенству, чудесной возможности поделиться друг с другом. Более того – сравнить!
– Ну давай, колись, – не унималась Стеф. – Где ты его трахала?
– Не знаю. Где придется.
– Как это – где придется? Вы к нему домой ходили?
– Раз или два.
– А к тебе?
– Раз или два.
От потрясения глаза у Стеф стали совсем круглые, ее бросило в жар.
– Но не у него в машине все же?
– Не помню.
– Все ты помнишь! – воскликнула Стеф, толкая ее в плечо. – Козлиха!
– Ну лаааадно, о’кей. Раз или два. По-быстрому.
– Так он тебя по-всякому отодрал, выходит, и так, и этак.
– Ну да, блин, выходит, что так, – согласилась Клеманс.
Стеф расхохоталась.
– Суки вы все-таки…
– Знаю… Мне так жаль, – искренне сказала уже прощенная Клем.
Стеф вскочила на ноги. Вся эта история волновала ей кровь и в то же время задевала за живое. Но как все же приятно было купаться в этом новом сообщничестве, понимать друг друга с полуслова. Нет, она больше не могла, ей надо было знать все.
– А сколько времени это продолжалось?
– Не знаю.
– Слушай, хватит, выкладывай.
– Неделю или две.
– Да? Месяцы!
– Ну месяцы, – с притворной грустью согласилась Клем.
– Вот собака, по очереди нас трахал.
– Иногда даже в один день.
– Серьезно?
– Говорю тебе.
– Козел.
– Говнюк.
– Нет, ну какая сволочь!
– Просто больной.
– Извращенец, точно.
– Не то слово.
Ну ладно, посмеялись и хватит, пора вернуться к сути проблемы.
– Так что?
– Что – что? – откликнулась Клем.
– Ну как, хорошо было?
– Ничего.
– Да ладно тебе, зачем тебе несколько недель с ним трахаться, если это было никак?
– Да нет, все хорошо. Ну, я не знаю. Он все же такой… своеобразный.
– Ага, не оценил он тебя на самом деле.
– Честно говоря, он все делает как будто в кино.
Клем сделала ошалелое лицо, схватилась руками за воображаемый конский хвост и в качестве иллюстрации к своим словам сделала несколько резких движений бедрами. Стеф больше не могла:
– Ага, жесть!
– И потом у него такой странный…
Теперь Клем с невинным выражением лица, высоко подняв брови, демонстрировала согнутый мизинец.
– Да уж, – ответила Стеф. – Прямо как у йоркшира.
Клем прыснула со смеху.
– Перестань! Сама ты дура чокнутая!
Девчонки стали тузить друг друга, толкаться, пыхтя как паровоз. Стеф было уже не остановиться.
– Нет, нет, – снова проговорила она.
И, с отвращением глядя на мало впечатляющее пространство, заключенное между ее указательным и большим пальцами, продолжила:
– Такой розовый, мокрый, фу, гадость!
– Ну, это ты, блин, загнула!
Но Клем хотела продолжения.
– А ты заметила? Когда он кончает?
– Что?
– Ну не знаю. Он пыхтит.
Стеф показала: «Уфффф, уфффф, уфффф». Широко раздувая ноздри, она изобразила нечто среднее между сопением быка и пыхтением паровоза.
– А-ха-ха! Ну да, точно! – воскликнула Клем на седьмом небе от восторга.
Такие откровения были неотъемлемой частью их дружбы, наравне с детскими воспоминаниями, безразмерными телефонными разговорами и ванночками кокосового мороженого, поглощаемого под «Грязные танцы». И абсолютной уверенностью в том, что, когда надо, подруга всегда будет рядом. Еще подростками они делились друг с другом познаниями о функционировании интимных частей своего тела, отчитывались после очередной прогулки с парнем, подсказывали одна другой, как избежать цистита или грибка. Их девичьи тела представляли собой такие сложные механизмы, что справляться с ними они могли только вдвоем. Эта близость на гинекологической почве постепенно распространилась и на другие области, они испытывали лихорадочное наслаждение, описывая свои ночные похождения, разбирая своих парней по косточкам, с ног до головы, как в прозекторской. Те слышали, что девицы еще хуже них, что они жестче, безжалостнее, а главное – гораздо конкретнее. Но не верили. А зря. Справедливости ради надо сказать, что ту же анатомическую кровожадность девчонки применяли прежде всего к себе самим. Они без конца рассматривали себя, сравнивали друг с другом и с фото из глянцевых журналов, гордились какой-нибудь сузившейся порой, считая, что любая неправильность в фигуре – вполне резонный повод для самоубийства.
Клем, например, была зациклена на своей «киске». У нее были крупные губы, выступавшие за края на манер крыльев бабочки. Она беспокоилась по этому поводу, словно речь шла о какой-то болезни или уродстве. Стеф не раз пыталась ее урезонить. Но каждый раз, когда у Клем наклевывался новый парень, эта навязчивая идея возвращалась. Как-то, потеряв терпение, Стеф попросила показать, что же у нее там такое.
– Ну и что? Нормальная «киска».
– Нет, а вот тут? Просто кусок мяса какой-то…
– Больная? «Киска» – супер!
– Ага, у самой-то вон какая красивая.
– Говорю тебе, – сказала Стеф.
А пока Симон Ротье получал по полной. Он и дурак, и член у него с гулькин нос, и выпендрежник, и нахал, короче, мерзкий импотент, в постели – полный ноль.
– Ага, но он все же классный.
– Да ладно тебе.
– А пока он здорово постебался над нами.
– Да уж, – согласилась Клем.
Стеф протянула ей бутылку «Севенап». Лимонад был теплый, но Клем все же сделала глоток, чтобы доставить ей удовольствие.
– Ты на меня злишься? – спросила она у подружки.
Стеф уже и сама не знала.
– Мудак он, вот и все.
– Бросишь его?
– Хуже всего, что я даже этого не могу.
– Как это?
– Ну я даже не знаю, мой он парень или нет. Мы этого официально так и не решили.
– То есть? Что ты имеешь в виду?
– Ну его родители, например, думают, что мы просто дружим.
