– Яся, ты прости меня.
– За что?
– За всё… Это ведь всё из-за меня, и спина твоя тоже. Я виновата, не уберегла. И сейчас тоже – уезжаешь, не доучишься…
– Мама, перестань! Какие глупости. Ничего у меня давно не болит. А работу я потом допишу. Ты об этом не думай. Я скоро приеду, и всё у нас будет хорошо. Ну хочешь, я тебе сейчас перезвоню?
Она сдавленно говорит: «Не надо», потом добавляет: «Я тебя очень люблю», – и вешает трубку, чтобы я не успела ответить.
Когда Берни узнал, что я собираюсь продавать машину за ту же цену, за какую купила, он сперва хмыкнул, а потом посоветовал добавить в объявление слово «Negotiable»
[15]. Иначе, сказал он, трудно будет найти покупателя в такой короткий срок, да еще с условием оплаты наличными. Но я не хотела торга. Мне становилось тревожно при мысли, что денег не хватит. Кто знает, когда я найду работу там, в Москве? Нет, с сожалением отвечала я опрятному китайскому мальчику, прикатившему на стареньком велике; дешевле не могу. Позвоните на всякий случай через пару дней. Мне было ужасно жалко его, но еще жальче – всех этих несчастных долларов: и не полученных, и потраченных зря. Я вспоминала свои мелкие, ненужные теперь покупки; свои несерьезные дела. Если б только можно было отмотать время назад – на неделю, на месяц. А может, на год? Ведь коварство глаукомы – в том, что она развивается медленно и едва заметно. Как оползень. Даже если бы я не уехала в Австралию – сумела бы я вовремя почуять опасность? И, что важнее всего, сумела бы убедить маму пойти к врачу?
С этого и надо было начинать. Не месяц и не год назад, а гораздо раньше, когда в душе у нее стала зреть опухоль недоверия. Я привыкла мириться с ее протестами; мне и в голову не пришло бы считать ее недалекой, темной. Все мы разные, не каждому легко даются науки, да и не надо миру столько ученых. Кто-то же должен сидеть на стульчике в углу музейного зала. Так я думала и снисходительно прощала ей это детское упрямство – даже тогда, когда сама еще была почти ребенком. А потом садилась за стол и выводила в тетрадке умные слова о том, что мир погубит невежество. Через каких-то пару лет, уже в институте, я буду с таким же пылом строчить реферат о Сократе, не замечая тени, нависшей над головой.
«Нет большей вины, чем ненависть к слову»
[16].
Выходит, я сама была слепа.
Накануне вылета, когда я уже готова была сдаться и оставить машину на поруки Берни, мой мобильный разразился длинной настойчивой трелью. Я была внизу, на кухне, и едва успела схватить его. Через час они уже стояли на нашем крыльце – веснушчатый парень в круглых ленноновских очках и маленькая, по плечо ему, смуглая девушка с двумя черными косами и лицом фаюмской красавицы. Парень, едва поздоровавшись, принялся непринужденно болтать – «А красивые у вас тут места!» – и мое ухо, настроенное на пролетарский говор Тасмании, тут же уловило новые и в то же время до слез знакомые нотки. Эта небрежная элегантность, эти безупречные гласные, идеально округлые, как жемчуг… Мне даже не надо было спрашивать, откуда он, чтобы глотнуть – всего лишь раз – хмельного воздуха юности.
– Вы не возражаете, если мы проедемся немножко?
Я дала ему ключ, сунула в карман сложенные вчетверо бумажные права и отошла к ограде. Дверцы машины чавкнули, заурчал мотор. Британец аккуратно вырулил со двора и дал газ. Ну, царевна-лягушка, теперь не подведи. Я вслушивалась в удаляющийся рев, силясь разобрать, не стучит ли железное сердце, а мое собственное билось часто и гулко. Что, если он предложит заплатить переводом? Или начнет торговаться? Я обязательно должна получить деньги сегодня. Вылет утром. Это последний шанс. Почему их так долго нет? Подумай о ерунде, тебе это всегда помогало. Вон летит воздушный шарик, выскользнувший из чьих-то неловких пальцев. Будь я маленькой, я могла бы уцепиться за него и взлететь. Сразу бы стало видно и мою машину, и бетонную ленту Тасманова моста, и дикие леса, до которых я так и не доехала. Может, мы еще вернемся сюда вместе с мамой, и я покажу ей лиловые ковры цветущей лаванды.
Когда в конце улицы мелькнул зеленый капот, я торопливо отступила от ограды и напустила на себя безразличный вид. Англичанин мягко притормозил у обочины. Он не стал заезжать обратно в наш двор и, заглушив мотор, с полминуты медлил, прежде чем выйти. Мне было видно только пассажирское сиденье и темный затылок девушки. Тускло блеснуло золото – это взметнулась маленькая смуглая рука, унизанная кольцами. Она сделала жест, которого я не разобрала, и, опустившись на спинку сиденья, нежно погладила замшевую обивку. Это движение сказало мне больше, чем неловкая улыбка на веснушчатом лице. Как-то сразу стало ясно, что британец не станет торговаться и что деньги у него с собой – пачка зеленых стодолларовых купюр с лирохвостом в прозрачном окошке. А минутами позже, глядя, как моя машина удаляется прочь, я с той же отчетливостью поняла, что всё действительно кончено. Мне долго не верилось в это, и даже собранные сумки выглядели так, будто я всего лишь перебираюсь на новую квартиру. Удивительно все-таки, как устроен человек: как много в нас иррационального, темного; как склонны мы к иллюзиям, самообману и самооправданиям. Вот и мне снова спокойно, будто на мне нет вины, будто впереди – широкая дорога с тающими вдали миражами.
Дорога в самом деле была широкой – Тасманов хайвей, прорубленный в скалах, мягко вился между лесистыми холмами, унося все дальше от города бирюзовый пикап моего друга. Но миражей, конечно, не было: какие зимой миражи? Берни как-то спросил меня после очередного урока – откуда они берутся, эти призрачные длинные лужи впереди, исчезающие невесть куда? Теперь ему некого будет спрашивать. Погаснет ли в нем эта искра простодушного, детского любопытства, без которого человек никогда бы не стал человеком? Сидя сейчас в машине, я украдкой смотрела на его бульдожий профиль, и мне впервые пришло в голову, что так, наверное, мог выглядеть древний кроманьонец: широкоплечий, сильный, не владеющий письмом, но способный удивляться и жадно подмечать новое. Но кроманьонец сам добывал свои знания, набивая шишки и пробуя снова и снова. А что делать его далекому потомку, ищущему ответы у других? Кому верить, кому нет? Если даже он, превозмогая себя, научится читать – ему станет еще трудней отделить зерна от плевел.
– Ветер сегодня южный, – нарушил молчание Берни. – Значит, самолету придется разворачиваться?
– Ничего, это быстро. Зато уж потом ветер будет попутным.
Мне не очень-то нужен сейчас этот попутный ветер – всё равно сидеть три часа в Мельбурне, дожидаясь пересадки; однако я вдыхаю его с радостью. Он пахнет океанской солью, хрустящим снегом и духом дальних странствий.
Терминал хобартского аэропорта – маленький, как провинциальный гастроном. Берни, не слушая протестов, сам несет к стойке регистрации мой рюкзак, потяжелевший на несколько банок тасманийского меда. Перед зоной досмотра он сует мне в руку рекламный магнитик «Teal Plumbers», где под веселыми мыльными пузырями на бирюзовом фоне отпечатаны номера телефонов и емейл. «Ты пиши, если захочешь. Я прочитаю». Мне кажется, что он и в самом деле прочитает, а еще – что он не пропадет без меня. Я говорю ему: «Спасибо за всё»; ставлю сумку на ленту транспортера, шагаю сковзь лучи металлоискателя и больше уже не оборачиваюсь.
