Зоя не раз убеждалась, что эта мудрость верна. Вот и сейчас: едва пансионат остался позади, не всплывая больше ни в разговорах, ни в язвительных репликах Максима («Не пойду. Чтобы она нас опять в болото завела?»), сразу всё наладилось. На Восьмое марта Витя подарил ей, вместе с охапкой нежной пушистой мимозы, серебристую круглую коробочку – плеер, как у Яси. А к нему – все записи Поля Мориа, чудом уместившиеся на один диск. «Премию вот дали за ударный труд, – пояснил он смущенно. – Можешь теперь хоть в электричке слушать». Внимательный в праздники, в будни он тоже принялся помогать ей – неуклюже, но от души. «Тебе надо отдыхать», – повторял он, и Зоя, отмахиваясь от этих слов, мысленно соглашалась с ним. Где та девушка с головой в облаках, какой она была в начале их знакомства? За последние месяцы она, сама того не замечая, набрала с десяток лишних лет, как другие набирают килограммы. Кому нужна такая спутница жизни – вечно плачущая, с потухшим взглядом? Юра ведь утверждал, что из-за этого и начал ходить налево. Конечно, проще всё свалить на кого-то, чем взять ответственность за свои поступки.
Витин подарок оказался просто волшебным. С тех пор, как сломалась их старенькая радиола, в доме перестала звучать ее любимая музыка. Зоя погрустила, да и привыкла к тишине, как привыкают к скудным краскам долгой зимы. А теперь музыка расцвела снова и будто окутала ее пенным розовым облаком. Две маленькие поролоновые нашлепки давали небывалое чувство защищенности – от ворчливой утренней толкотни в маршрутке, от трехэтажной ругани рабочих, меняющих трубы на раскуроченной улице. Сквозь музыку окружающая действительность преображалась: движения людей напоминали танец, их лица светлели, будто на них упал солнечный луч. Даже дома Зоя нередко пряталась под сенью невесомых, ажурных звуков: и готовить веселей, и легче скрасить время до прихода Вити.
В тот вечер она, как обычно, встрепенулась, едва в прихожей вспыхнул свет. Музыка еще звучала, когда она вышла ему навстречу, но в следующий миг Зоя сдернула наушники. Она сразу поняла, что произошло непоправимое, – поняла по тому, как странно, будто незрячий, он тычет в вешалку своей щегольской клетчатой кепкой.
– Что-то случилось? – выдавила Зоя, пытаясь справиться с волнением.
– Да нет, ничего особенного… Что-то плохо себя почувствовал к вечеру.
А на следующий день она узнала об аварии.
26
Шоссе «Южный рукав» привело меня в Ральфс-Бэй меньше чем за десять минут. Оказывается, мы были почти соседями все эти месяцы, и теперь мне мерещилась в этом какая-то злая ирония. Я узнала их сразу, хотя никогда прежде не видела. Зеленоватая лента реки за окном оборвалась так внезапно, что я едва успела притормозить, чтобы съехать на боковую дорогу. Оставив машину у заправки, прошла вдоль обочины, поросшей косматой прибрежной травой. Под ногами захрустели ракушки, белые и ломкие, как яичная скорлупа. Я остановилась там, где заканчивалась бы полоса прибоя, если бы сюда докатывалась хоть одна волна. Но река исчезла, будто ее и не было. Перед глазами простиралась зыбкая песчаная равнина, вся в мраморных прожилках от длинных луж. Казалось, она тянется далеко-далеко, до выбеленных солнцем пригорков на другом берегу. Лишь с высоты можно было понять, как на самом деле невелико это хрупкое пограничье между водой и сушей, называемое солеными болотами. Над ними парил бы мой змей, если бы я не свернула однажды на незнакомую улицу с покосившимся столбом.
Не было бы тогда ни оползня, ни Люка, ни Шуберта.
Как легко и привольно мне работалось бы здесь. Я ходила бы в резиновых сапогах, вскинув штатив на плечо, и вспоминала свой третий курс: душное лето на геополигоне, скользкое глинистое месиво под ногами и облака звенящего комарья. Думала бы о редких водорослях и перелетных птицах, которым не выжить без этих болот. Никому бы не было дела до одинокой студентки с ее приборами; разве только кулик настороженно косил бы глазом, собирая моллюсков на мелководье.
Что мне теперь все эти «бы»? Назад дороги нет.
Из-за плохой погоды очередная съемка откладывалась, и я впервые в жизни была этому рада. Под шорох дождя за окном я возила по монитору простыни старых аэроснимков, надеясь увидеть очертания знакомых крыш. Судя по кадастровым документам, район мало изменился за последние полвека, но я с трудом узнавала его на этих фотографиях. Каждая была – будто срез эпохи: черно-белые сороковые, от которых веяло английским словом austerity
[11], красивым и холодным, как лезвие ножа; порыжелые семидесятые, так прочно связанные в моем сознании с рок-музыкой, что казалось, под каждой крышей сидит по хайрастому чуваку в клешах. Может, и Люк был тогда таким же. Вернувшись из музыкальной школы, он задвигал в угол пузатый чемодан с валторной и доставал из шкафа коробку, забитую пластинками в ярких психоделических обложках. Игла входила в бороздку, как в вену, и всё вокруг переставало существовать.
Когда картинка на моем мониторе превращалась в расплывчатое пятно, я садилась в машину и ехала в сторону полуострова Тасмана, где волны лижут подножья долеритовых скал, устремленных в небо, словно готические соборы. Со стороны, должно быть, моя жизнь выглядела образцово-показательной, особенно в те моменты, когда я, сменив штормовку на платье, отправлялась в концертный зал. А я смотрела только на Люка, и жерло скрученной трубы в его руках казалось мне раззявленным бутоном росянки.
Я больше не пыталась заговорить с ним, перехватив его в фойе отеля. Я боялась вновь почувствовать себя виноватой под его взглядом, в котором неодобрение маскировалось аккуратно отмеренной дозой вежливости. Мне хотелось написать ему письмо. Написать и бросить в красный ящик на перекрестке. Так было бы легче всё объяснить. Например, то, что дома в его районе падают не в цене – они просто падают. Скатываются вниз, как всё, что не сопротивляется силе тяжести. С силой тяжести трудно бороться, как и с другими силами, которые мешают нам двигаться, – например, с инерцией. Ведь все знают, что ничего не делать – зачастую проще и удобнее. Мы сопротивляемся переменам и даже угрозам перемен, которые могли бы затронуть наши привычки, убеждения и восприятие мира. Это наше эволюционное приспособление, которое когда-то помогало нам выжить. Но у человека, как и у любого животного, есть и другая склонность – доверять более опытному. Тому, кто знает. Может, я кажусь тебе желторотым птенцом, который поучает старших, но я действительно знаю, о чем говорю.
Пожалуйста, поверь мне.
Это письмо, продуманное и отредактированное вплоть до последней запятой, так и осталось ненаписанным. Я представляла, как сестра милосердия, приехавшая на побывку из аутбэка, протягивает ему конверт и, заметив недоумение в его лице, спрашивает: «Что там?» У них нет тайн друг от друга, но сейчас ему отчего-то трудно рассказывать ей эту мутную историю, в которой замешана Мишель, неизвестные вандалы и иностранная студентка, вдруг полюбившая классическую музыку.
Неспособность открыто говорить о неприятных вещах, должно быть, зашита у местных на генетическом уровне. Наша последняя встреча с Люком закончилась мирной беседой о предстоящем концерте, которую он, очевидно, затеял лишь затем, чтобы смягчить впечатление от своих слов. Я, в свою очередь, не стала возвращаться к теме и успокаивать его фальшивыми обещаниями. Но, приехав на съемку в середине апреля, я почувствовала себя так, словно нарушаю уговор. От расчищенного участка, где в прошлый раз стоял экскаватор, доносилось рычание электродрелей и пахло свежими опилками. Я отъехала подальше, чтобы рабочие, облепившие хлипкий деревянный каркас, не начали на меня глазеть. Запарковалась наискосок от дома с трещиной, в тени высокого глухого забора. За ним, судя по звукам, находился не то детский сад, не то большой семейный двор с качелями или батутом. Малышня радостно взвизгивала, чей-то мячик звонко отскакивал от стены. «Смотри!» – воскликнул кто-то постарше, когда мой змей, поймав поток, взлетел над домами. Голос был девчачий, и мне отчего-то представились невозможные тут, в этом времени и месте, штопаные колготки, платьице из байки и газовые ленты в косичках. Девочке за оградой было, наверное, столько же лет, сколько мне, когда я впервые взяла в руки леер. Знала бы я тогда, что можно и вправду уцепиться за него и улететь на другой конец света.
