Только вечером, когда сумерки почти стерли горную гряду за моим окном, я сообразила, что надо бы перечитать статью повнимательней. Она была небольшой – сколько фактов наскребешь с ночного хулиганства, у которого не нашлось свидетелей? Ночь была лунная, лодка тихо причалила к берегу с дальнего конца парка: перешеек огораживала низкая сеть на кольях, врытых в дно, и незваные гости, вероятно, опасались сигнализации. Они были отлично экипированы для штурма: лопаты, молотки, лестница – или, скорее, пара лестниц, потому что иначе перебраться через колючую живую изгородь высотой в два с лишним метра было бы затруднительно.
Если только не знать, что по ту сторону изгороди стоит лошадь.
И все-таки для тщательно спланированного набега эта выходка казалась чересчур глупой. Да, в субботнюю ночь хозяев не было дома, хотя неизвестно, велась ли за ними слежка. На крыльце у задней двери – комья земли и окурок, но следов взлома нет. Неужели побоялись? Будь это настоящие воры, статья вышла бы в криминальной хронике центральной газеты, и содержание у нее было бы гораздо драматичней.
А что двигало этими искателями приключений? Желание похвастаться друг перед другом своей безбашенной отвагой? Ненависть ко всему, что выделяется из привычного окружения?
В одном Мишель мне точно соврала: она показывала эти фотографии кому-то еще.
На другом берегу всё ярче разгорались огоньки. Где-то там, чуть левее Кенгуриного утеса, черным пятном заслоняющего город, светятся окна отеля с цистерной на боку; а выше, если взять бинокль, можно разглядеть оранжевые точки фонарей в Западном Хобарте. Их мало, и улицы тонут во мраке, но кому нужен свет, если все дома? Наверное, они смотрят сейчас телевизор, сидя на белом диване в гостиной с эркером. Благополучная интеллигентная семья, для которой проникновение за чужой забор – всего лишь возмутительная новость, не имеющая к ним никакого отношения.
Набирать его номер во второй раз оказалось легче, чем в первый. Я решила, что если ответит Мишель, то просто нажму отбой. Ни к чему ей знать о моих планах.
– Алло, – сказала трубка приветливо, и моя рука замерла на полпути. Этого голоса я еще не слышала.
– Могу я поговорить с Люком?
– Конечно.
Ни единого вопроса. Безграничное доверие.
Её спокойствие, должно быть, передалось и мне: я заговорила так, будто мы с ним старые знакомые, которые видятся лишь немного реже, чем им хотелось бы. Спасибо за диски, мне ужасно неловко, что я так долго их держу. Хотела передать Мишель, но она говорит, что занята. Могу вернуть хоть завтра, после концерта. Я на него иду, а как же. Еле дождалась начала сезона.
– Будет лучше, если вы приедете к часу. У нас с утра репетиция, потом небольшой перерыв перед концертом. Так будет удобней.
– Конечно. Я приду. До завтра!
Я готова была согласиться на любое место и время, которые он назовет. Неважно, что в его интонациях не было заметно особого энтузиазма: я все-таки вырвала этот шанс на встречу. А все переживания лучше отложить на потом.
Переживать, однако же, я начала еще до того, как Люк появился в назначенном месте. В тишине гостиничного атриума, чей стеклянный потолок был усеян каплями дождя, наш грядущий разговор казался особенно неуместным. Набирая накануне номер Люка, я надеялась, что он предложит встретиться в другой день – ведь всякому ясно, что после работы люди спешат домой. А теперь я не знала, смогу ли сказать ему то, что собиралась. Важен ли для музыкантов эмоциональный настрой перед выступлением или они, как балерины, умеют работать, превозмогая любую боль? Я бы спросила его об этом. Поговорила бы о симфониях и квартетах, которые он играл, вместо того, чтобы расстраивать человека за час до концерта.
Но ведь у нас больше не будет повода для встречи.
Я заметила его первой: он стоял у стойки гостиничного бара и щурился сквозь очки, обводя взглядом столики. Туристическая футболка из Японии, джинсы, кроссовки – никто из окружающих не догадался бы, что это музыкант. И никто, кроме меня, не мог позвать его сейчас по имени.
– Привет, Люк.
– Привет, – откликнулся он дружелюбно. – Как дела? Может, кофе выпьем?
– Почему бы и нет?
Кого я пыталась обмануть этой показной небрежностью? Ладони стали холодными, как у лягушки. Выложив на круглый столик пачку дисков, я спрятала руки на коленях, будто Люк мог что-то заметить. Пока шумела кофемашина за стойкой, я успела сказать ему о музыке – конфузливо и неумело, начисто забыв все термины, вычитанные в буклетах. Да если бы даже не забыла – разве можно выразить, что чувствуешь, когда голоса валторн эхом подхватывают друг у друга протяжный охотничий клич? Вместо этого я стала городить какую-то чушь, вроде того, что «Проделки Тиля Уленшпигеля» похожи на саундтрек к диснеевскому мультфильму. Люк, должно быть, посчитал меня неотесанной деревенщиной, но огорчаться этому было некогда: подошла официантка.
Чашки оказались по-тасманийски большими, и это дало мне надежду, что он задержится чуть дольше тех десяти минут, какие обычно тратят на вежливую беседу за кофе с малознакомым человеком. Пока он явно не спешил: надорвал лежавший на блюдце пакетик, высыпал сахар в плотную белую пену и замер в задумчивости, словно не зная, что делать дальше. Опустив глаза, я разглядывала его отражение в полированной гранитной столешнице, черной, как полынья. Здесь принято было смотреть в лицо только во время разговора, а я всё никак не могла собраться с духом.
У меня больше не будет возможности произнести эту фразу.
– Люк, я хочу вам кое-что сказать.
Слова были давно подобраны, выучены наизусть и лились теперь, как песня на непонятном языке: так я когда-то подпевала пластинкам, старательно копируя английский выговор. Сейчас я слышала только свои интонации – доверительные, мягкие, уместные в каком-то другом разговоре, где Люку не пришлось бы недоуменно хмуриться и тереть висок. Прежде я не замечала у него этого жеста.
– Вы что же, считаете, что Мишель могла в этом участвовать? Вы шутите?
– Нет, конечно, я не это имела в виду. Но, возможно, она поддерживает отношения с людьми, которые могли бы…
– Это просто невероятно, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь.
Меня охватила острая жалость к нему – такому поникшему, растерянному, обреченному (по моей милости!) на тягостные часы за пультом, когда хочется скорей попасть домой, поговорить с дочерью вместо того, чтобы сидеть тут, выдувая положенные ноты.
– А эти фотографии, они все еще у нее?
– Я не уверена. Мишель говорит, что уничтожила их.
От волнения мой голос стал садиться, но я не решалась поднести чашку к губам: казалось, будто это сразу придаст нашему разговору какой-то несерьезный тон.
– Вы сказали, что она увидела вас на улице с вашим устройством… А для чего вы его использовали?
«Я делала карту», – вкрадчиво подсказал кто-то в моей голове. Ну же. Зачем ему сейчас лишние тревоги? Пусть он останется в неведении – до тех пор, пока оно не вскроется само, не обнаружит себя просевшей мостовой, трещиной в стене, окнами, которые вдруг начнет заедать. Я не хочу быть тем, кто приносит только дурные вести.
