Если бы я была маленькой, я бы ухватилась покрепче за леер и отдалась воле ветра. Но сейчас мне нужно было решать самой.
20
В музыкальном магазинчике, занимавшем тесную, до потолка обклеенную плакатами комнату, нашлось всего два диска с тасманийским оркестром. На одном были популярные оперные арии, на другом – музыка композитора Вестлейка, о котором я никогда не слышала. Рядом с именем стоял год рождения моей мамы, и я потянулась вернуть диск на место: мне не хотелось очередного «Высохшего моря». Обложка, правда, была красивая – зубчатый горный хребет, запорошенный снегом. Приятно было бы поставить эту фотографию дома на стол и любоваться между делом пейзажем и надписью внизу. «Тасманийский симфонический» – я ведь помнила, как он это произнес. Название оркестра навеки было окрашено для меня мягким голосом Люка с чуть неуверенными, полувопросительными интонациями – будто он хотел бы сказать больше, но обрывает себя.
Я даже не взглянула на названия произведений, когда подошла к кассе, и только дома прочла: «Антарктика. Сюита для гитары с оркестром». С первым же ударом часов, которым отдались в наушниках звуки басовой струны, – родной, до дыр заслушанный софтмашиновский приём! – я поняла, что нечаянно купила на блошином рынке нитку чистого жемчуга. В этой музыке, как в хрустальном шаре, было видно всё: как полощутся на солнечном ветру ленты полярного сияния, как ломаются наискось могучие льдины. А еще там было целых два кусочка с солирующей валторной, и я готова была поклясться, что это играет Люк. Ведь диск записан всего пять лет назад, и он наверняка уже был тогда в оркестре; и только ему, в одиночку открывавшему симфонию Шуберта, могли доверить соло. Какое счастье, что я не отложила этот диск в магазине и теперь могу в любой момент услышать голос его валторны.
За три дня я, кажется, выучила сюиту наизусть, и все равно поставила ее снова, запрыгнув в автобус. Это было не лучшее место, чтобы слушать классику: мотор гудел и взрыкивал, пробиваясь сквозь наушники, но память дорисовывала звуки, как полустертые штрихи на рисунке. А потом, за гаванью яхт-клуба, утыканной голыми мачтами, я вдруг перестала замечать посторонние шумы. Теперь вокруг царила только музыка, и сердце замирало за миг до того, как в качании прозрачной волны, сотканной из звона гитарных струн, появлялись, будто парус на горизонте, далекие ноты, рожденные дыханием Люка.
Двадцать две минуты «Антарктики» уложились в мой путь без единого зазора, и двери уходящего автобуса закрылись под последний, резко хлопнувший аккорд. От остановки до теннисного центра было рукой подать, и чем ближе я подходила к нему, продираясь напролом через заросли парка, тем сильнее начинало штормить мое бездонное темное море. Как просто, оказывается, было идти рядом с Люком после концерта! Нас окутывала ночь, и ничьи глаза не ловили, оценивая, моих взглядов и жестов. А здесь беспощадно сияло солнце, бликуя на капотах машин, и люди со всех сторон стекались к ограде, за которой темнел бетонный задник трибун.
Мишель сказала, что они будут ждать у ворот. Обогнув короткую очередь, я тут же увидела ее: она говорила по телефону, нетерпеливо переступая длинными ногами в пляжных шлепанцах и накручивая на палец темно-русую прядь. Рядом с ней никого не было, и я подумала, не нырнуть ли в толпу, чтобы выждать, пока подойдет Люк. К несчастью, она заметила меня раньше, заулыбалась и дала невидимому собеседнику отбой.
– Привет, как дела? – скороговоркой выпалила Мишель. – Отличный день, правда? Сначала дождь обещали, и я подумала, что мы тут вымокнем нафиг – крыши-то нет.
«А где…», – хотела я спросить, но вовремя прикусила язык. Хороша же я буду, если назову Люка по имени! Очередь тем временем двигалась, мы уже почти достигли ворот; у меня пересохло в горле, я без конца озиралась по сторонам и не видела его.
– А мы никого больше не ждем? – решилась я наконец.
– Я жду друга, но он сказал, что опаздывает, не может найти место для парковки. Он потом подойдет.
– Здравствуйте, спасибо, прямо, пожалуйста, – приветливое лицо контролера мелькнуло и исчезло, как в тумане. Я зачем-то продолжала идти вслед за Мишель, сжимая в руке ненужный билет и чувствуя себя героиней какого-то мутного фильма из рубрики «Кино не для всех». Мысль о том, что я буду сидеть тут и смотреть теннис вдвоем с едва знакомой школьницей, была дикой, и все-таки это действительно происходило со мной.
А с чего я вообще решила, что он должен прийти? Я же не бойфренд, чтобы знакомить меня с отцом.
– Ты где? – Мишель снова держала телефон возле уха. – Какой сектор? Ага, поняла. Смотри-ка! – она обернулась ко мне. – У нас отличные места.
Я безразлично скользнула взглядом влево, зацепив зеленый прямоугольник корта. Трибуны пестрели от шляп и кепок всех мастей, кто-то даже открыл зонтик, защищаясь от злого южного солнца. Деревянные лавки были почти полностью заняты, и я не очень понимала, куда мы лезем, переступая через чьи-то босые ноги, плетеные корзинки и сумки-холодильники, набитые банками с пивом.
– Простите, извините, – бормотала Мишель, как заведенная, шагая по проходу; и, после паузы, вдруг воскликнула совсем другим тоном: – Привет! А это что тут, два места? И всё?! Я же просила три!
Я выглянула из-за ее спины – и будто с размаху впечаталась в стену. Прямо передо мной было лицо Люка. Очки в черной оправе – те самые, в которых он был в день нашей первой встречи; влажная от пота ложбинка над верхней губой; и глаза, которые при свете ясного дня уже не казались банально карими, как мои. Они были того редкого, благородного оттенка, какой ассоциируется с английскими гостиными: фамильная мебель красного дерева, столетней выдержки бренди в грушевидном бокале и отблески пламени на спине сеттера, дремлющего у камина.
– Ну извини, – ответил Люк невозмутимо, словно ему было не впервой пропускать капризные интонации дочери мимо ушей. – Ты же видишь, как много народу. Тут два-то места трудно занять.
– А что я скажу Джейку?
– Ничего страшного, поболтаете в перерыве.
Он потянулся, чтобы убрать с сидений клетчатый коврик, и только теперь заметил меня. Я ожидала чего угодно: момента неловкости, напряженной попытки вспомнить, где мы могли видеться, или блаженной неузнанности, которая позволила бы мне начать с чистого листа, забыв о нечаянной прогулке по ночному городу.
Но Люк сказал: «О, это вы», – так естественно, словно мы заранее договорились вместе пойти на теннис.
– Вы что, знакомы? – сверкнула белками Мишель.
Ответную реплику мой закипающий мозг перевел как «Не совсем», – возможно, ошибочно, потому что все его ресурсы были в тот момент заняты регистрацией неловкого движения, похожего на попытку подать мне руку. Описав в воздухе непонятную фигуру, рука вернулась на колено. Мы назвали свои имена – сначала он, потом я.
– Яра, – повторил Люк с удивлением. Я по-прежнему стояла, нависая над пустыми сиденьями, и ему приходилось смотреть чуть снизу. – Как река в Мельбурне. Это что, обычное русское имя?
