Пока мы поднимались, в мутном небе начали проступать дымчатые облака. Туман редел, открывая взгляду купола далеких гор. Здесь, на плато, уже не было деревьев, лишь стелился по земле ершистый кустарник. Скрипучая дощатая тропа, будто пирс, уходила в бурое море, и темневший слева хребет был как застывшая волна с белыми барашками оголившихся камней. Я вгляделась в них, запрокинув голову. На вид эти камни имели мало общего с грубо обтесанными колоннами, тесным рядом подпиравшими вершину горы Веллингтон; и все-таки они были одной породы.
– Это долерит, – сказала я Берни, который обернулся, не услышав моих шагов. – Помнишь, мы читали на той стоянке?
Он кивнул. По его лицу было видно, что слово упало куда-то в бесплодную труху на дне его сознания, как падает ненужный обломок утерянного паззла.
– Здесь когда-то был гигантский континент, Гондвана, – я не собиралась сдаваться так легко. – Можно было пешком пройти из Австралии в Африку и даже не заметить этого. А потом Гондвана стала раскалываться на части и образовывать нынешние материки. Австралия и Антарктида держались дольше всех, но тоже не выдержали. И вот, когда они отрывались друг от друга, из-под земли стали выходить камни. Это были особенные камни: застывшая магма. Они так бы и лежали там, внутри, если бы не случился разлом. А теперь – посмотри, как высоко они забрались.
Кто-то словно нажал на кнопку, запустив кинопроектор, и перед глазами у меня развернулся панорамный экран. В едких сумерках темнел лес с торчащими силуэтами елей, а дальше, за их острыми верхушками, горело зарево над жерлом вулкана. Слышно было, как ревут, продираясь сквозь заросли, неповоротливые ящеры и как трескаются стволы, погружаясь в лавовый поток. Земля дрожала и вставала на дыбы, обнажая, будто зубы, долеритовые булыжники. Внезапно всё стихло, картинка помутнела и, мигнув пару раз, сменилась другой. Глаза резанула тугая крахмальная белизна ледяной корки. Она тянулась до самого горизонта и обрывалась стеклянистым утесом в море, бушующее там, где когда-то лежала бескрайняя Гондвана. Еще миг – и, как в ускоренной съемке, льды стали темнеть и съеживаться, и ручьи хлынули, будто пряди из распущенной прически. Вновь явились на свет валуны, продремавшие тысячи лет под снегом. Всё вокруг них изменилось: ледник изрезал землю морщинами и впадинами, и она как-то враз постарела. Лишь бледные лица камней оставались гладкими: им, рожденным в огненном чреве, время было нипочем.
– А почему он начал распадаться на куски? – спросил Берни. – Ну, этот континент.
Я хотела было ответить, но запнулась на полуслове. Меня прошило, как автоматной очередью, ощущением того, что я и правда тут, на острове, чье название с детства звучало так же таинственно, как «Патагония». Об этом легко забывалось в городе. Яркие, как глянцевый журнал, магазинные полки, тиканье светофора на углу – уютный, одомашненный мирок, которому вполне подходило фамильярное прозвище «Таззи». А сейчас передо мной простиралась настоящая Тасмания – осколок удивительной эпохи в истории Земли. Здесь в щербатых каменных чашах плескались остатки древних ледников. Здесь по-прежнему росли реликтовые влажные леса, и в них скрывались потомки первых млекопитающих. Я еще не встречалась ни с теми, ни с другими, но у меня было знание. То самое знание, что возносит нас на головокружительную, свистящую в ушах высоту, с которой видно и крушение суперконтинента, и его рождение, и самое начало начал.
– Я расскажу тебе, когда поедем домой. Всё расскажу.
Дни становились длиннее, солнце теперь закатывалось в мое окно к вечернему чаю и маслянисто плавало в блюдце. Но эти долгие дни промелькивали быстрее прежних, как спицы в велосипедном колесе. Эвкалипты сбросили пятнистый камуфляж, в который облачились, кажется, вчера, и теперь белели обнаженными, складчатыми в подмышках стволами; а мелколиственные кроны чайного дерева, похожие на головки цветной капусты, подернулись, будто плесенью, цветением. Закончился концертный сезон в зале-цистерне, и бинокль лежал, забытый, в ящике стола. Теперь я видела Люка только во сне.
– Что будешь делать на праздники? – спросил Берни перед уроком, и я сообразила, что сегодня уже двадцатое.
– Еще не решила. Буду, наверное, сидеть в лаборатории, у меня там компьютер.
– А разве универ не закрывается на каникулы?
Об этом я, к стыду своему, не подумала. Хотя рождественские ёлки выросли на улицах и в витринах еще месяц назад, мой внутренний календарь по-прежнему запаздывал, обещая еще целых десять дней работы.
Субботнее утро выдалось солнечным, и я поехала на Саламанку, чтобы потолкаться у шатких прилавков и съесть, сидя на лавочке в парламентском саду, свежайший пирог с морскими гребешками. С наступлением лета туристов стало больше – на брусчатой мостовой яблоку негде было упасть. Уличный музыкант щипал струны контрабаса, платаны роняли разлапистые тени на пёстрые палаточные купола и бронзовую фигуру Тасмана, сосредоточенно глядящего в свой глобус. На раскладных столиках янтарно желтели разновеликие склянки, наполненные медом и виски, с кухонных полотенец скалились тасманийские дьяволы, похожие на медвежат. По иронии судьбы, полосатые сумчатые волки удавались художникам лучше и, уравненные в правах на всей этой туристической дребедени, они казались живыми, будто с архивных кинопленок. Реальное и призрачное перемешивалось на рынке так же легко, как дешевое с дорогим. Китайские поделки соседствовали со штучными произведениями здешних умельцев: кухонной утварью из наборного дерева, любовно вывязанных овечьих свитеров. Больше всего мне нравились плетеные сумки ручной работы, повторяющие очертания острова. Такую сумку, с маленьким сердечком на месте Хобарта, я послала маме на Новый год, вложив в нее пакетик с сушеной лавандой. Сейчас как раз начался сезон ее цветения, и я впервые за эти четыре месяца пожалела, что мамы нет рядом. Я представила, как она стоит посреди душистого сиреневого моря и счастливо жмурится, все еще не веря, что из зимы попала в лето. Надо обязательно устроить, чтобы она приехала сюда в отпуск. Она должна увидеть это собственными глазами.
Не успела я дойти до конца ряда, как телефон, висевший на поясе, защекотал мне бок.
– Я тебе лэптоп нашел, – сообщил Берни после своих обычных предисловий и расшаркиваний. – Друг продает, недорого. Ты сейчас где?
Потом, когда матово-черный, с исцарапанными углами, чемоданчик на столе почти слился с привычным обликом моей комнаты, я продолжала возвращаться мыслями в тот субботний день; и вспоминался мне не звонок посреди рыночной кутерьмы, не пахнущая горелым забегаловка, где мы встретились с продавцом, а радость в глазах Берни. «Ты теперь сможешь и дома работать!» – он так это произнес, будто от моей диссертации зависело его собственное будущее. А меня колола совесть, как репейник, прилипший к рукаву. Я ведь так и не сказала ему, о чем пишу на самом деле. Он жил где-то в Северном Хобарте, за границей оползневой зоны, и легко было убедить себя, что ему незачем знать об опасности. Особенно теперь, когда он уехал со своей подружкой кататься на доске в теплых волнах тропического Квинсленда. Все мои знакомые потянулись на север, поближе к экватору – в едином порыве, как перелетные птицы. Прасад отправился в Сидней, Лин – домой, к родным: ей до своего Гонконга было всего девять часов лету. Вокруг не осталось ни души. Даже бабушку забрала на праздники Джейн, и теперь внизу было тихо, лишь пощелкивали, нагреваясь в разгар дня, рассохшиеся деревянные подоконники. Дни стояли ясные, и дикторы на радио, раздававшие погоду, как фишки в лото, щедро бросали Хобарту то двадцать пять, то двадцать восемь. Но стоило выйти из дому, как антарктический ветер сдувал с кожи солнечные лучи. Первый месяц лета на исходе, а жары нет и в помине; вот вам и широты Италии! Я приманивала его, как могла, это пугливое тасманийское лето: вынула из чемодана все свои футболки, все платья и, нацепив курортные очки в пол-лица, бродила босиком по пляжу, окаймлявшему маленькую бухту рядом с домом. В послеполуденном мареве, размывающем холмистый берег напротив, скользили острые, как крылья чаек, паруса спортивных яхт; а однажды мне почудился темный плавник над рябой водой – не то кит, не то дельфин.
