– И все-таки надо быть начеку, – заключила она. – Нам, простым людям. А то вечно всплывает что-то новое: то вредные добавки в пище, то какие-нибудь излучения…
Я хотела объяснить ей, что нельзя отвергать всё скопом, не подумав; а если неохота разбираться, надо просто знать, кому можно доверять, а кому нет. Но времени на серьезные разговоры уже не было: впереди маячил указатель на выезд с моста. Поток машин становился плотнее, и концерт надвигался так же неуклонно, как желтоватая глыба отеля с зеркально-черными окнами.
Зал, конечно же, был еще закрыт. Я взяла кофе в гостиничном баре – угловатые кожаные кресла, стеклянные стены с видом на гавань. Нарядно одетая пожилая компания тянула шампанское за соседним столиком. Крутящиеся двери беспрестанно двигались и, как лопасти водяной мельницы, выплескивали в гулкое пространство атриума постояльцев, зрителей и музыкантов. Последних я узнавала издалека, по футлярам всех форм и размеров. Раньше я думала, что люди, выступающие на сцене, заходят в театр со служебного входа, и никак иначе. А здесь все были вместе, таланты и поклонники, и кивали друг другу, как давние приятели. Я стала высматривать Люка (для чего? Не могла же я к нему подойти). Уже дали первый звонок, а я все сидела у огромного окна, за которым сгущались сумерки. Лишь когда до начала осталось пять минут, я покинула опустевший бар и поднялась на балкон.
Место у меня в этот раз было гораздо дальше от сцены. Вся надежда – на бинокль. Музыканты уже собрались почти в полном составе и играли кто во что горазд, не то разогреваясь, не то вспоминая свои партии. На помосте для валторнистов стояло четыре стула, но два из них до сих пор пустовали: не было ни Люка, ни пухлой блондинки. Невесть откуда в памяти возник киношный кадр: двое мчатся на мотоцикле, тесно прижавшись друг к другу, блестящие шлемы скрывают лица, трепещет на ветру длинный белый шарф. А потом – пустая дорога и визг тормозов. Я стала всматриваться в лица двух других валторнистов и их соседей; никто не выказывал беспокойства, не озирался по сторонам. Свет в зале погас, началась настройка – на нее опаздывать никак нельзя. Появился дирижер; заметит ли он? Нет, спокойно прошагал на свое место. Значит, всё хорошо. Но пустота стульев распаляла воображение, как все отрицательные величины. Даже музыка, горной речкой журчащая внизу, не могла меня отвлечь.
Я увидела их почти сразу, как смолкли аплодисменты. Отворились широкие двери с обеих сторон сцены, и они вошли первыми, прижимая инструменты к груди. Лица спокойны, костюмы безупречны. Опоздавшие выглядят иначе. Я вспомнила быстрый, но мелкий поток старинной пьесы, скупо расцвеченный бряцаньем клавесина. Такой музыке не нужны были четыре валторны – странно, что я не догадалась об этом раньше.
Всё вмиг изменилось: голова стала пустой и звонкой, а мир, напротив, заполнился красками, и я впитывала их всем телом, как умеют насекомые. Мне стало радостно сидеть в этих бетонных стенах, чью убогость я уже не замечала. Маленькая коренастая скрипачка, которая вышла на сцену после паузы, показалась красавицей в своем огненном платье с блестками. Она исполняла концерт Бруха, и звуки ее скрипки, то певучие, то по-цыгански зычные, были почти осязаемыми – плоть и кровь в сравнении с жидкой, как подслащенная водичка, маминой музыкой. Даже не верилось, что один и тот же инструмент может так преображаться в умелых руках.
До самого перерыва, пока царила скрипка, мне было достаточно лишь чувствовать присутствие Люка. Но во втором отделении, когда пятно пламени на сцене погасло и оркестр сомкнулся над опустевшим пятачком, я потянулась к биноклю. Четыре музыканта сидели неподвижно, как на фотографии, вставленной в сувенирную ракушку с морского курорта. Люк, склонив голову, смотрел на дирижера поверх очков; валторна лежала на коленях мундштуком вверх, готовая ожить от его дыхания. Ни струны, ни клавиши не уподобят человека богу – только духовой инструмент. Задумчивые, чуть тревожные аккорды подхватили меня; так, наверное, падают в чьи-то сильные руки за миг до обморока – с той лишь разницей, что я-то не лишилась чувств, о нет. Я была бы даже рада приглушить их, чтобы эта симфония – тоже, по иронии судьбы, Девятая – не бередила свежей раны. Отрываясь от бинокля, чтобы глотнуть воздуха, я видела горящие в полумраке зала таблички «Выход», но было ясно, что выхода у меня нет, что я тону в этой цистерне, до краев налитой неразбавленными чувствами. Уже нельзя было различить, где верх, где низ, и что мне важнее: слышать грозовые раскаты литавр и пение пастушьего рожка или видеть, как губы Люка прижимаются к мундштуку, а рука ныряет в жаркую темноту раструба. Зачем я пришла сюда – ради музыки или ради музыканта?
В стеклянных стенах гостиничного фойе было черным-черно, и желтые пятна фонарей не рассеивали мрак, а лишь подчеркивали его. Я никогда еще не бывала в центре города так поздно: автобусы переставали ходить после восьми. Ни одного такси у входа в отель видно не было – судя по всему, хобартские меломаны привыкли ездить на своих машинах.
Порыв ветра смял платок на моей груди, словно хотел охладить растревоженное сердце. Я замешкалась перед лестницей, чтобы поправить его, и меня несильно толкнули в плечо. «Простите!» – воскликнул женский голос. Обернувшись, чтобы ответить традиционным «Пустяки», я увидела валторнистку из оркестра. Расстегнутая брошь кольнула меня – а может, это кольнуло изнутри. Блондинка прошагала по ступенькам вниз; она была одна, но надежда уже разлилась в воздухе, будто аромат духов. Конечно, музыканты тоже хотят скорей попасть домой. Я отступила в сторону, чтобы не загораживать дорогу, и неловкими пальцами скрепила концы платка, не сводя глаз с дверей. Неторопливо выходили разодетые старушки, делясь впечатлениями; проплыл над головами узкий конец контрабасового чехла. Я стала замерзать; подол летнего платья скользил по ногам, руки покрылись мурашками. На периферии зрения мелькнуло яркое пятно, заурчала, приближаясь, машина. Такси. Остановилось у входа, высаживая пассажиров. На освободившееся место никто не претендовал – зрители проходили мимо, не обращая на нее внимания. Если я сяду сейчас, то уже через десять минут буду дома. Горячий душ и чай. Я бросила последний взгляд на стеклянные двери – и увидела Люка.
На нем был синий полуспортивный костюм, в руках – кофр, повторяющий очертания валторны. На лице блуждала тень улыбки, будто он только что перекинулся шуткой с кем-то из коллег. Перед лестницей он рассеянно скользнул взглядом вокруг и, заметив меня, остановился. Я кивнула, сказала «Хэлло» – одними губами, моментально осипнув.
– Понравился концерт? – спросил он весело.
Помнит ли он меня? Я ведь сказала ему, что никогда не слышала про валторну, а теперь стою тут, разодетая, как на бал. Догадается ли он, зачем я пришла? Мне почудилось, что покровы, отделяющие мои мысли от посторонних глаз, так же тонки, как ткань платья; и от этого стало еще холодней.
– Да, очень понравился. Я так рада, что решила сходить. Раньше никогда не слушала классическую музыку. Так странно, что именно здесь, на краю света…
Я несла полную чушь и уже не могла остановиться, потому что знала: стоит мне умолкнуть – и он тут же исчезнет.
– А вы откуда?
