Когда она вытирала на кухне серый от пыли подоконник, любуясь на предзакатное небо, прозвенел звонок – из немыслимой австралийской полуночи, из австралийской весны, цветущей, как ей казалось, всеми оттенками жар-птицыного хвоста. Она теперь жадно ловила эти слова – Тасмания, Хобарт – по телевизору и в журналах; а заходя в Ясину комнату, всякий раз замирала у карты, висящей над кроватью. Расстояние, разделявшее их, внушало ей смутную тревогу, а сам остров казался таким маленьким и беззащитным, что того и гляди накроет волной.
– Ну что, тепло у вас? – спросила она, готовая, как всегда, угадывать настроение дочери по интонациям, паузам и запинкам.
– Да как тепло… Градусов на десять выше, чем в Москве.
– Ничего, скоро лето наступит, погреетесь. Снеговиков будете из песка лепить. Чуднó! А ты, может, приедешь на Новый год? Хоть повидаемся…
– Нет, мам, дорого на Новый год, я смотрела. Да и работы много.
– Ну, тогда хоть на день рождения… А мы завтра Витин справляем, я говорила? Я фильтр ему подарю, для воды. Такой хороший попался: он, знаешь, магнитным полем очищает…
– Чем-чем? – насмешливо перебила Яся. – Ты что, шутишь?
– А что такого? Новейшая разработка, у нас в Туле сделано, между прочим. Ученые из университета…
– Какие ученые? Ты знаешь, что такое магнитное поле?
– Конечно. Мне ж там все объяснили, как им железо из воды удаляют и другие элементы…
– Мама! Ну как так можно?! Тебе лапшу на уши навешали, а ты и поверила. На каком рынке ты его купила? Там же мошенников полно! Почему в магазин не пошла, не посоветовалась заранее?
Почему? – мысленно повторяла Зоя, теребя мягкую пружину телефонного провода; почему у нее никогда ничего не получается? Почему радужное завтра может в один момент покрыться мраком, хотя на горизонте не было ни облачка? Что она теперь подарит Вите и как посмотрит ему в глаза – глупая и никчемная?
– Мам, ты меня слышишь? – настойчиво говорили в трубке, а она глотала слезы и наощупь, как слепая, шарила по вешалке в поисках кармана и платка. Пальцы скользнули по мягкому, обманчиво-прохладному меху кроличьей куртки, и Зоя в негодовании отдернула руку, будто обжегшись.
Витя почувствовал неладное, стоило ей войти в дверь. Обычно Зою радовала и трогала эта внимательность, такая редкая в мужчинах; но сегодня ей хотелось спрятаться под маской беззаботного веселья, чтобы не портить праздника и не раскисать перед детьми. Повернувшись ко всем спиной, она прошагала на кухню с какой-то преувеличенно-бодрой тирадой, от которой ей самой стало тошно; водрузила на стол коробку с тортом и в наступившей тишине услышала, как тихонько скрипнула кухонная дверь. Две мягкие ладони легли ей на плечи, щеку царапнула сухая утренняя щетина.
– Ты чего? – шепнул он ей на ухо.
– А чего?..
– От тебя будто лекарствами пахнет.
– Это спирт протирочный, – созналась она, и лицо вспыхнуло от стыда. – Я для храбрости хотела, чуть-чуть…
Оборвав себя, Зоя уткнулась ему в шею намокшими глазами и так, в спасительной темноте, словно на исповеди, рассказала про свой злосчастный подарок.
– Ты что же сама на родник ходила? А я на что?
Этот нежный упрек был единственным его ответом – он словно бы отмел все остальное как пыль, как шелуху, и Зоя поняла, что это и в самом деле не имеет значения. Важно лишь то, что ее по-настоящему любят – со всеми ее несовершенствами, с нелепыми поступками и слезами. Любят просто за то, что она есть. Единственная. Бесценная.
14
В середине октября вдруг исчез ледокол, стоявший у причала в центре города. Я видела его почти каждый день: он мелькал ярко-красным пятном в окне автобуса, который вез меня в университет. А по субботам у набережной кипел рынок, куда я любила выбираться в хорошую погоду. Тихая вода алела под высоченными, этажа в четыре, бортами; ниже ватерлинии они были странно пятнисты, и легко было представить, как корабль медленно наползает на засыпанную снегом плиту, чтобы затем, расколов ее, тяжело ухнуть в черные волны. С недавних пор меня стало тянуть туда, на юг. Само это слово обрело иное значение – исчезли пальмы, пляжи и путевки, и осталось только одно, таинственное и грозное: полюс.
В детстве было иначе. Тогда все книги о снегах превращались для меня в книги о людях. Подвиги и предательства, неудачи и победы – всё казалось ярче на ослепительно-белом фоне Аляски и Антарктики. Читая «Родину снежных бурь», я будто слышала голос Дугласа Моусона, и этот голос был сильнее ледяной пурги, бушевавшей за стенами дощатой хижины. Гуляя вдоль хобартской гавани, я часто вспоминала трудолюбивого и скромного австралийского героя: ведь именно отсюда ушла к берегам Земли Уилкса его шхуна «Аврора». С тех пор минула почти сотня лет, но Антарктика хранит еще столько тайн, что хватит и геологам, и океанографам, и моим соратникам, замеряющим с воздуха движение ледников.
А теперь, когда ледокол покинул порт, мне отчего-то стало грустно. Оставалось, конечно, еще много всего, что я успела здесь полюбить. С лодчонок у пристани продавали свежевыловленную форель и камбалу, отборных креветок, осьминогов и морских гребешков. А в окне старинной гостиницы, мимо которой я поднималась от реки к автобусной остановке, висела золоченая табличка «High Tea». Когда я впервые ее увидела, перед глазами тут же возникла Ленькина кухня и красные, в белый горох, чашки на клеенчатой скатерти. «Славка, тебе какой чай – высокий или низкий?» – спрашивает дядя Володя. Я выбираю высокий, и он поднимает чайник почти на полметра. Мне кажется, что кипяток успевает немного остыть, пока падает в чашку, и я думаю, как это можно измерить. А еще мне нравится веселый дяди-Володин голос и чувство большой дружной семьи, окружающей меня.
Табличка в витрине, как и рынок, и корабли у пристани, была одним из моих личных топографических знаков. За два месяца я так привыкла к Хобарту, что уже не смотрела на названия улиц, когда гуляла по центру. Непонятное стало обыденным, жизнь текла без напряжения, как легкие суденышки в кильватере ледокола. Только с одним мне было трудно смириться: после пяти вечера город вымирал, так что пойти было совершенно некуда. Оставалось или сидеть допоздна в аспирантской лаборатории, где у меня был свой стол с компьютером, или читать дома книжки, забравшись под одеяло.
– А ты сходи на концерт, – сказала бабушка, когда я посетовала ей на деревенский уклад местной жизни. – Тут есть какие-то молодежные клубы, ты спроси в университете. Мы раньше ходили на выступления оркестра, но это симфоническая музыка. Не знаю, понравится ли тебе.
Я не стала говорить ей, что уже смотрела афишки любительских групп, расклеенные по всему кампусу, и даже сунулась однажды на чье-то выступление, но сбежала через десять минут. О классической музыке я не думала. Мне представлялось, что это дорого и обязывающе – вечерние платья, бархатные сиденья; и, пожалуй, еще слова «ложа» и «бельэтаж». Но тот валторнист – он ведь сказал, что играет в оркестре? А сам ходит в фанатском шарфе. Мне почему-то было приятно вспоминать нашу встречу: от этого становилось тепло, как от слов «высокий чай».
