Тут я вспомнила, что бабушка до сих пор сидит без света. Оглядев другие полки, отыскала деревянный ящик с инструментами и взяла пару отверток. Здесь же, в углу гаража, очень кстати стояла стремянка; а где-то на веранде, кажется, валялся фонарик.
– Вы сможете мне посветить? – я убедилась, что лестница держится прочно, и обернулась в сторону испуганно притихшего кресла. – Нет, чуть повыше, на потолок. Вот так. Спасибо.
Жидкий голубоватый луч подрагивал, то и дело соскальзывая с плафона: бабушка по-прежнему волновалась, хотя я только что, на ее глазах, повернула рубильник в распределительном щитке, и экран телевизора погас. Я взобралась на стремянку, ощупала гладкий выпуклый диск из матового стекла. Он и в самом деле крепился хитро, и мне понадобилась пара минут, чтобы выкрутить шурупы. Когда тяжелый плафон оказался у меня в руках, бабушка облегченно вздохнула.
– Вы в России, наверное, всё делаете сами? У вас есть коммунальные службы?
Она казалась по-детски наивной и так непохожей на мою собственную бабушку, твердую, как кремень. Наверное, поэтому мне было с ней легко. Она смотрела на меня снизу вверх, с надеждой – совсем как мама.
– Ну вот, – я вкрутила лампочку и спустилась на пол. – Теперь попробуем зажечь. Я вас выкачу в коридор, на всякий случай.
Вспыхнул свет, и сразу стал виден темно-бордовый кожаный диван, журнальный столик на толстых резных ножках и затейливый, антикварного вида секретер, весь уставленный семейными портретами в рамках.
– Браво! – бабушка въехала в комнату торжественно, как призовая колесница. – Ты такая молодец, что спасла меня. А теперь давай-ка выпьем чаю. Нет-нет, ты сиди, я сама сделаю.
Она ловко сновала по дому на своем кресле – маленькая, закутанная в пеструю вязаную кофту. Готовила себе завтраки, приглаживала перед зеркалом льняные волосенки, сквозь которые просвечивала кожа. Ей будто бы не нужны были ни визиты медсестры, ни помощь Дженни, которая приезжала стирать и делать уборку. В погожие дни бабушка любила отдыхать в саду, куда с веранды был проложен пандус для коляски. Теперь я поняла, почему в этом доме не пользовались дверью, выходящей на улицу.
– Садись сюда, милая. Я принесла твой сэндвич. А чай в кружке совсем остыл, я сделала тебе свежий.
Мы редко сидели с бабушкой в тишине – я обычно спускалась в гостиную по вечерам, чтобы посмотреть телевизор и перекинуться с ней парой слов. Сама она была не из болтливых, и сейчас мне хотелось воспользоваться поводом, чтобы о чем-нибудь ее расспросить – например, о том, что я нашла в гараже.
– Ах, научные журналы! Их читал наш сын, он в школе очень увлекался всякими открытиями. Тогда это было очень модно. Космос, русский спутник – о них много говорили в те годы. У вас, наверное, было так же, просто вы слишком молоды, чтобы помнить.
Но я помнила. Классе в шестом я впервые увидела «Девять дней одного года». Был душистый весенний вечер, мы сидели с мамой на диване перед телевизором – я любила с ней сидеть, даже если передачи были скучными. А тут меня зацепило сразу, с черно-белых кадров аэрофотосъемки, хотя я еще не знала, кем стану. Мама вздыхала, глядя на Баталова: «Ах, вот бы встретить такого!», а я втайне сердилась, что она всё портит этими пошлыми словами, низводит большое до уровня розовых соплей.
Никогда прежде я не видела настоящих героев – ни на экране, ни в жизни.
Мама рассказывала, что раньше профессия ученого считалась романтической. Наверное, поэтому она и полюбила моего отца. Её детство было густо населено геологами: они смотрели с журнальных страниц, их работа воспевалась в кинофильмах. Еще более популярными были физики, готовые пожертвовать собой ради открытия. Сегодня никто не играет в юных атомщиков, а деревенские мальчишки не мечтают о космосе. Теперь у них совсем другие герои.
– А ваш сын, кем он в итоге стал?
– Он инженер-гидролог, строил дамбы здесь, на Таззи. Сейчас их уже не строят: говорят, что для природы это вредно.
– Вы в это верите?
– Как же не верить? – Ее светлые глаза удивленно расширились. – Это ведь ученые, им видней.
– Чаще всего так говорят журналисты и политики, которые ни в чем не разбираются. А ученые пишут статьи в профессиональные журналы и выступают на конференциях.
– Так, значит, это неправда, что дамбы вредны?
– Понимаете, на самом деле всё гораздо сложней. В большинстве случаев нельзя сказать однозначно, «да» или «нет», надо рассматривать каждый случай отдельно. В этом и проблема, что никто не хочет разбираться. Люди любят простые ответы, которые можно глотать на ходу, как фастфуд.
– Сейчас ни у кого нет времени, – охотно подхватила бабушка. – Знаешь, это так странно: раньше у нас не было ни пылесосов, ни стиральных машин, которые сами меняют воду, а в Европу надо было три недели плыть на корабле. Но люди тогда не спешили так, как сейчас. В старшей школе мы успевали и учиться, и помогать родителям по дому и в огороде, чтобы прокормить семью, – время было военное. А вечером шли на танцы, потому что невозможно не танцевать, когда тебе шестнадцать лет.
Она рассмеялась, и зубы ее, крупные, как у Дженни, молодо сверкнули. Меньше всего она была сейчас похожа на тех старушек, чьи мысли беспорядочно скачут с одной темы на другую. Я поняла, что она хитрит, из деликатности уводя разговор в безопасную сторону. Здесь все были всегда так милы, так старательно избегали даже намека на конфликт, что я невольно ощутила себя дикарем в чьей-то чопорной гостиной.
– Я хочу кое-что тебе показать, – бабушка поманила меня рукой и, отъехав от столика, взяла с секретера один из семейных портретов. – Это Артур, мой сын.
Темнобородый мужчина в клетчатой рубашке был похож на Яна Андерсона с обложки «Лесных песен». На заднем плане угадывались густые заросли, у пенька лежал походный рюкзак – не хватало только костра, лижущего закопченый котелок.
– Он всегда любил природу, – сказала бабушка, словно угадав мои мысли. – Как и Дженни. Они вместе лазили по бушу, были так дружны… Никто и представить не мог, что все так резко изменится. Они были уже совсем взрослые, у обоих семьи, когда началась эта история с дамбой на реке Франклин. Это была настоящая война, и они оказались по разные стороны баррикад. Дженни участвовала в маршах протеста против строительства дамбы, и мы поддерживали ее, потому что тоже хотели сохранить наши леса. А Артур страшно ругался. Он тоже ходил на демонстрации, только уже в защиту дамбы. Его можно было понять: он терял работу, но надо ведь думать не только о себе, верно? Я пыталась его переубедить, я верила, что он поймет – он всегда был таким умницей. Может, нужно было тогда послушать его, разобраться, как ты говоришь… Так трудно бывает понять, кто прав, кто неправ. Но знаешь, когда речь идет о семье, это становится неважно. В конечном счете, все страдают одинаково.
– Они так никогда и не помирились? – спросила я осторожно.
– Нет, они, конечно, общаются, ведь прошло уже много лет. Когда умер мой муж, они вместе были на похоронах и старались, чтобы всё выглядело как прежде. Но я-то знаю, что они чувствуют. Матери всегда знают, – добавила она с печальной усмешкой и, перегнувшись через подлокотник своей каталки, похлопала меня по руке сухой и нежной, как у младенца, ладонью.
