Огромная порция жареной картошки со вкусным рыбным филе в кляре согрела меня и отогнала сонливость. Я вышла из кафе и побрела вдоль набережной, то и дело сверяясь с картой. Изображенные на ней кривые отрезки, белые по серому фону, разворачивались трехмерной моделью и обрастали деталями: краснобокий корабль у пристани, какие-то длинные ангары. За ними темнели голые кроны могучих платанов – зябко сцепляясь ветвями, они отделяли от реки небольшую улицу с брусчатой мостовой. Тихо журчал фонтан у подножия мраморной глыбы, увенчанной моделью Земли и планет; бронзовые корабли плыли меж бетонных берегов, и нездешний ветер надувал их паруса. Мама бы сказала, что это судьба подает мне знаки. А я просто ощутила себя дома и улыбнулась, как давнему знакомому, Абелю Тасману – ведь это он, с мушкетерской бородкой, склонил голову над глобусом. В одной из моих любимых книжек был его портрет, да и куда денешься от Тасмана, если с детства восхищался мужеством первооткрывателей и дрожал от восторга при виде старинных карт.
Напротив коричнево-серых платанов, с другой стороны улицы, росли такие же по цвету дома – каменные, очень старые на вид, с английскими окнами в частых переплетах. Они жались друг к другу плотно, без проулков, и их разновысокий ряд напоминал не то крепость, не то тюрьму. При этом место выглядело оживленным: на стенах пестрели яркие вывески, тротуар был заставлен столиками, а два ряда машин, припаркованных вдоль улицы, не оставляли сомнений в популярности ресторанов и лавок. Эта оживленность (казалось мне после двух бессонных ночей) шизофренически спорила с угрюмой аутентичностью стен. Работая в Москве, я видела только два вида исторических фасадов. Те, что покрепче, густо штукатурились, как лицо японской гейши, и красились в жизнерадостные цвета – розовый и желтый, чтобы фасад улыбался младенчески, беззубо. Тогда он был достоин поддерживать золоченую вывеску банка или ювелирного салона. Внутри же всё сносилось подчистую, до последней балки. Это называлось «фасадизм» – маска старины, охраняемой государством. Но такие здания считались везунчиками: остальные просто сносились, чтобы дать место молодой поросли. «Реставрация обошлась бы дороже», – говорили мне. Я знаю: так было со станцией «Мир». Проверенный способ.
Часы на почтамте пробили двенадцать, и я заторопилась обратно в гостиницу. Получила ключ, заплатила маленькой двухдолларовой монеткой за место у компьютера и написала маме письмо – по-английски, чтобы не мучаться с корявым транслитом. Отцу я обещала позвонить, как только разберусь с телефонными карточками. Со стопкой постельного белья и полотенец в руках, я поднялась на второй этаж. Дверь женского дортуара была не заперта. Просторная комната, залитая светом из больших сводчатых окон, пахла цветочным дезодорантом; с улицы доносился прерывистый гул машин. Три двухъярусных кровати с одинаковыми синими матрасами пустовали, лишь одна, у правой стены, была застелена и внизу, и вверху.
– Привет, – сказала девушка, сидевшая на корточках возле огромного рюкзака.
Она была одета в майку-боксерку и штаны цвета хаки. Русые волосы, собранные в хвост, оттеняли кожу, загорелую до черноты. Мы познакомились. Хелла приехала с друзьями из Голландии. Уже третью неделю колесят по острову, облазили весь север с его дикими реками и огромным заповедником у Колыбельной горы. Холодно? Очень. Как-то раз палатку засыпало снегом, и они испугались, что так и пропадут здесь. «Это дикие места! Связи нет. Там никто тебя не найдет, если что-то случится». Я слушала ее и не верила, вспоминая ничтожную кляксу на глобусе. Я так мало знала об Австралии – по сути, ничего, кроме набора стереотипов и любопытных фактов, какие есть в арсенале любого эрудита. Меня охватило жгучее желание поехать с этими ребятами, потомками великих мореплавателей, прямо сейчас. Ничего, впереди еще много времени. Аспирантура здесь – это обычно три года. Как бы много я ни работала, всегда можно выкроить хоть неделю в семестр.
Когда Хелла с подругой, такой же рослой и загорелой, оделись и ушли – «Мы сегодня гуляем по городу, а завтра в Порт-Артур
[4]», – мои веки снова начали тяжелеть. Мне говорили, что надо пересилить себя и дотерпеть до вечера, иначе трудно будет привыкнуть к новому часовому поясу. Пытаясь взбодриться, я сделала зарядку, застелила свою постель и сходила в душ. Он был общий: две кабинки в конце коридора, мутное оконце с видом на соседнюю крышу, резиновый коврик на мокром полу. Сушилки для волос здесь не было, а мой дорожный фен требовал трехзубого переходника, который я не успела купить. Я решила, что посижу в комнате, пока не высохну, а потом пойду в магазин. Чтобы занять чем-то мозг, стала вспоминать дела, которые нужно было решить в ближайшие дни: оформить документы в университете, открыть банковский счет для стипендии, найти постоянное жилье… Но думать всерьез не получалось, я лишь механически считала пункты в списке, как считают овец. Свежая постель дразнилась белизной и пленительной горизонтальностью. Оказывается, я не умею спать сидя. В институтские годы я иногда дремала в библиотеке; даже короткое забытье помогало восстановить силы. А в самолете мне никак не удавалось пристроить чугунную, гудящую голову.
Наверное, дело в усталости. Иногда чувствуешь себя таким измотанным, что не можешь расслабиться. Путешествие началось с непредвиденного: горели торфяники, Москву затягивало смогом, и накануне вылета стали задерживаться рейсы. Наутро по телевизору – снова толпы в залах ожидания. Изнуренные лица, пропущенные стыковки, пошатнувшиеся планы. Мы едем с мамой в электричке, еще не зная, что дым рассеивается: в форточки по-прежнему задувает горьким ветром. В аэропорту шумно и нечем дышать. У мамы влажные глаза, а я ведь еще не уехала. Что с ней будет потом? По толпе пробегает движение – это заморгали строчки на табло. Тревожное «Delayed» сменяется номерами выходов. Сингапурский рейс задерживают всего на полчаса. Прощаемся у границы, мама плачет, я мысленно считаю до десяти. На счет «десять» я шагаю сквозь невидимые лучи металлоискателя и больше уже не оборачиваюсь.
В салоне – улыбчивые стюардессы с одинаковой помадой, которая одним к лицу, а других портит. Курица с рисом, апельсиновый сок. Самолет на экране – по размеру как вся Москва вместе с областью, и, вылетев, он еще долго держится за город хвостом, как будто не хочет его отпускать.
В сознании что-то мигнуло, словно помехи прервали телепередачу. Я с усилием разлепила глаза, нащупала кнопки над дисплеем наручных часов. Поставила будильник на три часа дня и упала головой на подушку.
9
Форточка в Ясиной комнате оказалась распахнутой настежь, хотя Зоя хорошо помнила, что закрывала ее. Это было их вечным противоборством: одной нужен был свежий воздух, другая легко мёрзла. И вот теперь дочь уехала, а комната ее живет по-прежнему. Всё на местах: аккуратно заправленная кровать, ровные ряды книг на полках, глиняный горшок с лианой. Яся наказала поливать ее и опрыскивать комнату водой из пульверизатора, чтобы воздух был влажным, как в тропиках. Лиана приблудилась к ним случайно – в школе затеяли ремонт, и цветы раздали по квартирам. Нежные фиалки и царственные эухарисы шли нарасхват, даже слоноподобный фикус удалось кому-то пристроить; их же приемыш был самым неприглядным и потому никому не нужным. Тогда они еще не знали, что это ползучее растение: из горшка торчали слабые стебли, покрытые листьями в форме кляксы. Дочь зарылась в книги и выяснила, что родина питомца – Южная Америка и что в тени он не может полноценно развиваться, оставаясь всю жизнь подростком. Горшок водрузили на подоконник, и лиана действительно пошла в рост, так же бурно и вдруг, как сама Яся, когда была третьеклассницей. Вместе с Ленькой они прибили к стене деревяшки, чтобы дать растению опору. Повесили заодно и книжные полки – в общем, стучали молотком всё утро, она даже забеспокоилась, что сбегутся соседи. Зато лиана была рада-радешенька и постепенно сменила недоразвитые листья на новые, большие и разлапистые. Зоя надеялась, что тропическая красавица зацветет, но та лишь ползла все выше, обвивая свои чурбачки и жадно впитывая солнечный свет.
