– Почему он не любит меня? – тихо спросила Ясмина.
Она плакала с открытыми глазами. Между ней и миром не было никакой защитной преграды.
– Он вас любит, – возразил Мориц. – На свой лад. Держась в стороне.
– Он снится мне каждую ночь. И даже днем, если я закрываю глаза. И когда я его вижу, у меня начинает колотиться сердце, я ничего не могу с этим поделать. Хочется прыгать, танцевать и петь. Родители говорят, что я должна его забыть. Но как можно выбирать, кого любить, кого нет. Если любишь человека, отдаешь ему все свое сердце, и оно принадлежит ему до конца жизни.
Такое Мориц понять не мог. Для него любовь была результатом решения.
– Знаете, – сказал он, – я был однажды несчастливо влюблен, еще подростком, и совершал всякие безумства, чтобы завоевать эту девочку. Впоследствии я не понимал, как мог быть таким глупым. Я ей нравился, но как друг, не больше. Она просто не была влюблена. И когда я захотел поцеловать ее, она сказала очень простые, но умные слова: «Лучше найди себе ту, с кем ты будешь счастлив».
– И тогда вы просто полюбили другую? Будто рубильник переключили?
Мориц кивнул.
– Какой вы странный, – пробормотала Ясмина. – Зачем вы мне это рассказали?
– Потому что… – Он замолчал, подыскивая слова.
– У нас говорят: Al cuore non si comanda. Сердцу не прикажешь!
Он вернется, хотел сказать Мориц. Но предпочел промолчать. Никакие его слова не могли ее утешить.
– Было бы лучше, – сказала Ясмина неожиданно жестко, – вообще не любить. Из-за этого вы, мужчины, оказываетесь в положении сильного. Выигрывает тот, кто меньше любит. Вы можете уйти на войну, убивать там и позабыть, что дома вас ждет женщина.
– Нет, – сказал Мориц. – Это неправда. Единственное, что нас там поддерживает, это мысль, что дома нас кто-то ждет. И поэтому не бессмысленно брать очередную проклятую высоту или спать прямо в грязи окопа, все это мы делаем, чтобы защитить наших любимых дома.
– Вы прилетели в Тунис, чтобы защитить вашу невесту в Берлине? – Ясмина усмехнулась. – C’est fou!
[75]
Да, подумал Мориц, она права, вся война – безумие, но что поделаешь? Не мы ее затеваем, не нам ее завершать, можно лишь надеяться как-нибудь выжить в ней.
Ночью Мориц написал письмо Фанни. Он не мог его отослать, но ему требовалось излить чувства хотя бы на бумаге, чтобы не сойти с ума.
* * *
На Успение – Ferragosto – Сицилия была захвачена. Или освобождена, в зависимости от того, какая радиостанция сообщала об этом. Десятки тысяч убитых, десятки тысяч раненых, сто тысяч немцев и итальянцев, сумевших переправиться на итальянский материк с последними кораблями. Празднично звонили колокола, и вся округа устремилась к церкви, как и каждый год утром 15 августа. Словно доказывая друг другу, что уж тут все по-прежнему, что бы ни происходило за морем. Словно немецкая оккупация была коротким кошмаром и проклятая война не могла запретить Piccola Сицилии праздновать Успение Богородицы.
Мориц стоял с семьей Сарфати на церковной площади, вместе с сотнями людей, которые слушали пение в переполненной церкви. Солнце припекало. Женщины платками промокали пот с лиц. Большой портал был открыт, он всю ночь простоял открытым, церковь освещало пламя свечей, слышался гул из молитв и просьб, – и тут наступил великий момент, напомнивший всем, что небо о них не забыло.
– Смотрите, Мори́с, вот и она! – взволнованно воскликнула Ясмина.
Толпа запела при появлении Мадонны. Она выплыла из сумрака церкви на солнечный свет, укутанная в синий бархат, с нимбом над головой, ее несла дюжина крепких мужчин. Христиане осеняли себя крестным знамением, и только в этот момент Мориц понял, сколько в толпе мусульман и евреев. Их было удивительно много, и они тоже пели: E viva, e viva, la Santa Madonna di Trapani!
Мадонна разделила толпу надвое, как море, которое расступилось и затем последовало за ней, а Мадонна парила над площадью, над колышущимися головами мужчин и женщин, которые приветствовали ее, сложив ладони. Она, казалось, посмотрела на каждого, даже на тех, чей Бог не имел матери и не вочеловечивался. В глазах молящихся светились преданность и глубокое почтение, каких Мориц никогда не видел. Там и сям вспыхивала неукротимая радость, где-то сквозь рыдания прорывались стенания – то была экстатическая молитва и вместе с тем раскованное народное гуляние. Мусульманские пекари раздавали сладости детям, сидящим на плечах у отцов. Женщины воздевали руки, когда Мадонну проносили мимо, и взывали:
– Санта Мадонна, не забудь моего брата Франческо! Сделай так, чтобы он вернулся с войны живой!
– Санта Мадонна, пошли нам, наконец, ребенка! Помоги мне, зачем ты заставляешь меня так страдать?
– Мадонна плачет, ты видела?
– Мадонна смеется, ты видел?
Какая-то бабушка пала ниц перед Мадонной и молила с таким отчаянием, что другим женщинам пришлось удерживать ее за руки, не позволив рвать на себе волосы. Казалось, никому это не мешало, напротив, ее пронзительные крики выражали то, что было на душе у остальных женщин. Мими бормотала молитву на иврите.
– Разве она не прекрасна? – воскликнула Ясмина, когда Мадонна двинулась прямо к ним.
Мориц посмотрел вверх и пожалел, что у него нет с собой камеры, чтобы зафиксировать этот момент. Нимб на фоне сияющего неба, глаза Мадонны, в которых были и нежность, и безразличие к миру. Внезапно Морица накрыла волна печали. Он не знал, откуда она взялась, но когда Мадонна проплыла мимо, он не ощутил ни благости, ни трепета, ни надежды, одну только безмерность пустоты внутри себя.
Его чувства были погребены под непроницаемым панцирем. Стремясь стать невидимым, он спрятался не только от мира, но и от себя самого. Словно все, что было в нем живого и светлого, все, что эти верующие женщины так откровенно, бесстыдно обнажали, было заперто в глубоком подвале, ключ от которого больше был ему не доступен.
– Идем! – крикнула Ясмина, возбужденная как ребенок.
Она потянула его за руку, вслед за Мадонной. Ее черные глаза сверкали. С каждым днем своей беременности она становилась все красивее. Мориц следовал за ней как оглушенный. Люди с пением шли по пыльным улицам, носильщики потели на жаре, многие женщины брели босиком – в знак своего смирения, с балконов и крыш махали руками зрители. Морица и Ясмину подхватила толпа. Колышущийся поток тел выливался на проспект, направлялся в сторону порта и стекал вниз, к самой воде, в которую мужчины вошли, соединяя Мадонну с морем, чтобы она благословила души утонувших рыбаков и защитила живых. Мориц был так потрясен, что забыл даже о желании запечатлеть происходящее на пленку. Он был частью этого большого, потеющего тысячеглавого тела, этой тысячеголосой молитвы. Невозможно одновременно наблюдать и быть внутри того, за чем наблюдаешь.
