Мориц считал, что эта его вторая половина – фикция, фантазм. Ведь она укрыта от мира. От мира, но и от него самого тоже. Но каждое утро, проснувшись и слушая голоса на улице, он мучительно осознавал, что это не сон, а реальность, в которой он заблудился.
* * *
Наверху было слышно прибой. На террасе ветер колыхал развешанные простыни. Над белыми домами Piccola Сицилии низко висела луна. Разбомбленную крышу уже наполовину восстановили, обрушившийся участок закрывал дощатый настил. В детстве Ясмина и Виктор спали на крыше – августовскими ночами, когда духота в комнатах была нестерпимой. Здесь же было прохладно, здесь они чувствовали себя свободными – невесомыми, парящими между землей и бесконечностью, под спинами теплый камень, над головами звездное небо. Глядя вверх, они фантазировали, что сейчас снится соседям, делились историями: пекарь Абделькадер видит во сне самый большой в мире багет, а его жена Рима гуляет по Парижу с другим мужчиной, которого зовут Жорж или Хавьер. А рабби Якобу снится, будто он пьет чай с Моисеем и узнает все тайны мира – лишь для того, чтобы наутро их забыть.
С моря набегали облака, ветер посвежел. Здесь, между сохнущими простынями, их никто не увидит.
– Я могу пойти с тобой, – сказала Ясмина.
– На войну?
– Вам же нужны медсестры. Я быстро научусь.
– Farfalla, тебе нельзя идти на войну беременной.
Ясмина обрадовалась, что он произнес это слово. Словно признал правду.
– Тогда останься ты.
Виктор ходил по крыше. Не знающий покоя зверь в незапертой клетке, подумала Ясмина.
– Как мы можем сказать это маме и папа́? Это немыслимо!
– Тогда давай убежим вместе. Что, если нам уехать в Алжир? У тебя нет друзей в Алжире?
– Ясмина, ты не понимаешь. Я принял присягу.
– Ты же сам говорил, тогда, в нашем хлеву, разве не помнишь? Что больше не хочешь убегать. Что хочешь свою семью. Voilà!
– Когда мы одолеем Гитлера. Но в этот мир рожать детей нельзя.
Она встала у него на пути:
– Виктор. Ты меня любишь?
– Да.
Есть сто способов ответить на этот вопрос, и Виктору его задавали десятки женщин. Но еще никогда ответ не давался ему с такой легкостью. Он любил ее, несомненно. Но так же, как есть разница между братской любовью и эротической, есть разница и между любовью к женщине и к матери твоего ребенка. Выросшие в средиземноморской семье знают, что сыновьям позволено все, пока родители не видят, но как только сын начинал свой взрослый путь, для него заканчивались юность, свобода, любовь – или то, что он принимал за любовь, – в ожидании чего-то куда более глубокого и трудного. И тогда в силу входили девочки, для которых прежде было под запретом то, что мальчикам позволялось, – они становились женами и матерями. И этот переход власти к женщинам оттягивали как раз мужчины. Но рано или поздно он свершался.
– А если пойти к доктору Абитболу? – спросил Виктор.
Абитбол избавлял Piccola Сицилию от нежеланных детей. Венгерский еврей, семья которого пришла в Тунис с Мальты. Никто об этом не говорил, но все знали о его занятии. И хотя все три религии строго запрещали это, женщины шли к доктору, если не оставалось другого выхода сохранить честь семьи. Доктор Абитбол также умел сшивать лишившуюся девственности плеву. Папа́ терпеть его не мог, и не столько по религиозным причинам, сколько за то, что Абитбол брал за свои услуги двойной гонорар – за медицинскую услугу, оказанную вполне искусно, и за молчание, в котором он был совсем не так искусен. Ясмину вовсе не потрясло предложение Виктора, она успела подготовиться к нему долгими ночами, когда мысленно вела этот разговор.
– Нет, – просто сказала она.
– Ты подумай. Если мама и папа́ об этом узнают…
– Если ты хочешь убить своего ребенка, сперва тебе придется убить меня.
Ясмина смотрела на него с вызовом. В ней был ребенок, его ребенок, он давал ей силу и уверенность, которых ей недоставало раньше. Она была не из тех девушек, кого нежелательная беременность ввергала в водоворот из чувства вины и самообвинений, нет, она гордилась тем, что станет матерью, что она – единственная из всех женщин Виктора – носит в себе его ребенка.
– Это быстро и совсем не больно, – сказал он.
И тут Ясмина поняла, что Виктор знаком с доктором Абитболом, что она вовсе не первая женщина, зачавшая от Виктора. И твердость ее от этой догадки только возросла, она не уступит ему, как уступали другие. Ее ребенок – дитя любви.
– Ты идешь воевать против Гитлера, потому что он хочет нас убить. И готов убить собственного ребенка?
– Но так все делают.
– Я – нет. Это мой способ борьбы с Гитлером. Они хотят нас убить? Тогда мы рожаем детей!
Виктор понял, что не переубедит ее. Больше всего он ненавидел, когда на него давили. Но обвинить в этом Ясмину он не мог. Беременность не была уловкой, сейчас на него давила сама природа.
– Хорошо. Я уйду воевать, а когда вернусь, мы все решим, ладно? Все будет хорошо, поверь мне.
– Виктор! Как ты себе это представляешь? Я должна сказать ребенку: погоди, не расти, пока не вернется папа? Ведь уже заметно!
– Ничего не заметно.
– Когда я голая, заметно!
Он уставился на ее ночную рубашку. Ей только того и требовалось. Она взяла его руку и приложила к своему животу:
– Чувствуешь?
Виктор не почувствовал ничего особенного, разве что небольшую округлость. И он капитулировал. Этого не должно было случиться, но оно росло. Ясмина осторожно, но решительно привлекла его к себе. Вдохнула его запах, ощутила волну возбуждения. Нежно и уверенно обвила Виктора руками, закрыла глаза в ожидании поцелуя.
Внезапно за спиной Виктора раздался шорох. Скрипнула доска. Ясмина открыла глаза. На лестнице, ведущей на крышу, перед дощатым настилом стоял Альберт. Неподвижный силуэт на фоне ночного неба. Альберт не произнес ни слова. Виктор и Ясмина тоже. Над провалом в крыше они смотрели друг на друга – дети, застигнутые в объятиях, и бесконечно одинокий отец. За секунды постаревший человек, мир которого обрушился.
– Папа́! – воскликнула Ясмина.
Альберт отвернулся и поспешно стал спускаться по лестнице. Он сбежал. Должно быть, он все слышал.
– Надо с ним поговорить, пока он маме…
– Останься здесь! – Виктор кинулся к лестнице.
– Погоди! – Ясмина бросилась следом, но он уже скрылся внизу.
Она спустилась на второй этаж. Там царила темнота. Потом раздался сбивчивый голос Виктора, пытавшегося объяснить, оправдаться, его оборвала хлесткая пощечина. Ясмина вскрикнула. Еще одна. Потом еще одна. И еще. И еще.
Виктор не защищался. Он ринулся по лестнице вниз, в гостиную, а отец не отставал ни на шаг, нанося все новые удары. Ясмина бросилась за ними, тщетно пытаясь остановить отца. Альберт оттолкнул ее, нанося сыну удары все более яростные, Виктор упал на пол, прикрывая лицо локтями, но по-прежнему не пытался отбиваться.
