Виктор бросил на Морица вызывающий взгляд. Что-то в нем и впрямь изменилось. Прежде Виктор не сказал бы «народ», имея в виду евреев. Сказал бы «община» или «братья». И подразумевал бы не европейских евреев, а только своих – родных, друзей и соседей. Альберт и Мими смотрели на него с удивлением. Их сын повзрослел. Может, даже больше, чем им хотелось бы.
– Останься, – прошептала Ясмина.
Отчаяние в ее голосе, настойчивость привели его в раздражение. Виктор резко встал и прошел на кухню. Альберт подал знак всем сидеть и последовал за ним.
– Ты уверен, что хочешь быть солдатом?
Виктор, все еще голодный, искал в шкафу хлеб.
– Да, папа́.
– Это правда, что коалиция собирается войти в Европу?
Виктор откусил от черствого багета, не ответив.
– Где? – спросил Альберт. – На Корсике? На Крите? На Сицилии?
– Им нужны агитаторы, – прошепал Виктор. – Люди, которые не бросаются в глаза. Выглядят как итальянцы, говорят без акцента.
– Значит, Сицилия?
Вошла Ясмина с пустой тарелкой.
– Ты не уйдешь, – решительно заявила она.
– Я вернусь, farfalla.
Ясмина в сердцах швырнула тарелку в раковину. Альберт вздрогнул.
– Уймись, Ясмина.
Не удостоив отца вниманием, она продолжала сверлить Виктора взглядом.
– Кое-что изменилось.
Виктор удивленно посмотрел на нее. Альберт тоже удивился. Вошла Мими и спросила, что случилось. Ясмина резко развернулась и вышла. Входная дверь защелкнулась. Виктор растерянно смотрел ей вслед.
– Она успокоится, – пообещал Альберт и положил руки на плечи сына. – Я тобой горжусь, figlio mio
[61].
Виктор высвободился и тоже направился к двери кухни. Мориц – единственный, кто остался за столом в гостиной, – почувствовал на себе взгляд Виктора. Его недоверие – не выболтал ли Мориц тайну.
Мориц выдержал его взгляд.
– Она сейчас успокоится, – сказала Мими, идя вслед за сыном, и нежно погладила Виктора по голове. – А ты пока прими ванну, tesoro!
[62]
Виктор отстранил ее и вышел из дома.
* * *
Он знал, что она ждет его на их любимом месте, на длинном пирсе, уходящем в море у канала. Ясмина стояла на ветру на самом краю, там, где прибой шумел так, что уже не слышно было музыки из прибрежных кафе. Пахло солью и ракушками. Пенные гребешки на волнах, парусные лодки, выходящие в море, – все как в мирное время. Она почувствовала его шаги за спиной и не удивилась, когда он встал рядом с ней.
– Немец проболтался?
– Нет.
– Можно ему доверять?
– Да. – Ясмина резко повернулась: – Не уезжай на Сицилию.
– Это мой долг.
– Ты думаешь, одним солдатом больше или меньше – это что-то изменит? Там ты будешь всего лишь одним из сотен тысяч. А здесь ты для меня – все.
Он беспокойно отвернулся. Пригладил волосы, растрепанные ветром. Она видела, что он борется с собой. Как бы ей хотелось взять его за руку, но кругом были глаза.
– Виктор, мы были так счастливы вместе. В том хлеву, голодные, замерзшие, мы не знали, доживем ли до утра… но лучше в жизни у меня ничего не было. Ты помнишь? Сено, ящерки и летучие мыши, все эти ночные звуки и гроза, и мы любили друг друга. Весь мир был наш! Каждая мелочь, каждый миг были неповторимы, мы с тобой были неповторимы! Как будто добрый бог нас хранил. Никогда я не чувствовала такой свободы. Ты пробудил лучшее, что во мне есть.
Она увидела, как в его глазах проступает знакомая теплота – слова проняли его. Почему бы им просто не продолжить с той точки, на которой они прервались?
– Я знаю, farfalla. Но какое право мы имеем на наше маленькое счастье, когда вся Европа в беде?
– Ты говоришь прямо как папа́. Откуда в тебе взялся этот идеализм? От американцев?
– Это не идеализм. Я хочу мстить.
Ясмину испугала непримиримость в его голосе.
– А то, что ты мне говорил тогда, в хлеву… это еще правда?
– Ты о чем?
– О нас.
Она ждала. Он молчал.
– То, что было у тебя со мной… это просто как с остальными?
– Да нет же, farfalla, я все это время тосковал по тебе. Я люблю тебя. Больше всех на этом свете.
Он сказал это, подумала она. Наконец-то. В Викторе ее больше всего смущало то, что он либо скрывал свои чувства – как папа́, – либо, если выказывал их, облекал в слова, которые слишком напоминали его песни, это ему досталось от мамы. Для него существовали только эти две крайности: молчание или величайшая любовь.
– И что мы теперь будем делать с нашей любовью?
– Время покажет.
– Когда?
– Потом.
– Когда потом?
– После войны.
Виктор уже порывался уйти. Он ненавидел, когда его загоняли в угол. Она накрыла его ладонь своей, незаметно, чтобы никто не увидел.
– Я не могу больше так долго ждать, Виктор.
– Ты должна набраться терпения, farfalla.
С набережной на пирс свернули двое американских патрульных. Виктор нервно сунулся в свой нагрудный карман.
– Я беременна, Виктор.
Он замер.
– Нет.
Это слово вырвалось у него. Нет. Как будто беременность была вопросом, который решал он. Ясмина ждала. Она принесет в этот мир, где стольких уже убили, новую жизнь. Но в лице Виктора она не видела радостного волнения, только недоверчивое оцепенение. Она взяла его ладонь и осторожно приложила к своему животу. Он отдернул руку и оглянулся. Патрульные были уже близко.
– Что будем делать? Что мы скажем родителям?
– Ничего.
– Виктор, это уже заметно.
– Нет, ничего не заметно.
Она хотела возразить, но тут подошли и заговорили американцы. Виктор что-то сказал по-английски, все еще растерянный, достал из нагрудного кармана армейское удостоверение. Они изучили его, с чувством пожали ему руку, назвали номера своих полков и принялись перешучиваться. Ясмина почти ничего не понимала, кроме одного слова: он представил им ее как sister. Раньше бы она гордилась этим. Теперь это ее задело. Солдаты пригласили Виктора пойти с ними. Ясмина не поняла куда. Но Виктор явно обрадовался возможности выбраться из угла, куда его загнали.
– Иди домой, хорошо? Скажи, что я скоро вернусь.
