* * *
Мы идем вдоль пляжа, разуваемся, бредем босиком. Я вбегаю в воду, сегодня море такое миролюбивое, будто и не является ничьей могилой, невинное, как в первый день творения. Если бы и мне удалось вернуться в это состояние. Мы садимся на веранде пустующей купальни, даем ногам обсохнуть, стряхиваем песок.
– Я не понимаю еще одного, Жоэль. Ты сказала, что родилась в декабре 1943 года. Если отсчитать назад девять месяцев… Но по твоему же рассказу, Мориц явился к Сарфати только после падения Туниса, то есть в мае 1943 года.
Жоэль жмурится на солнце.
– Ты хорошо умеешь слушать. Вы бы с ним сошлись – ты и твой дед. Он тоже всегда был дотошным. Не терпел полуправды. Всегда переспрашивал, прямо-таки въедливо, если я что-нибудь натворю. Пока я не сознаюсь во всем. И тогда он шел со мной – к другим детям, и я должна была извиняться. Он был корректен даже в самых мелких деталях. Я от него научилась, что нельзя ничего бросать незавершенным.
Это странно слышать. Именно он, оставивший незавершенной целую жизнь.
– Да, – говорит Жоэль задумчиво, – это парадокс. И по сей день.
Она роется в сумке, достает сигареты.
– Знаешь, – говорю я, – иногда у меня разыгрывается фантазия и я воображаю, что он тайно идет за мной следом. Просто так, чтобы посмотреть на меня. Сокровенная мечта. Но по крайней мере, я нашла тебя.
– И у меня тоже нет ответов, только вопросы.
Мы улыбаемся, переглянувшись.
– Кто не спрашивает, тот остается в дураках, так он всегда говорил. Но когда я спрашивала его о прошлом, он всегда уходил от ответа. Почти все, что я знаю, мне рассказала мать.
Глава 29
Виктор
Ясмина учуяла это первой. Когда она в черном траурном платье вышла из «ситроена» – а всю дорогу от кладбища они в машине промолчали, – в воздухе стоял знакомый запах, которого в этот день – Шаббат – не должно быть. Томаты, лук, тмин, кориандр… Теперь и Мими учуяла: шакшука. Потом открылась дверь и из дома вышел Виктор. Ясмина пронзительно вскрикнула, кинулась к нему.
– Farfalla! – Виктор закружил сестру.
Ясмина верещала, вне себя от радости.
Потом она заметила, что от Виктора пахнет иначе – не духами любовниц, а сигаретами и бензином. И тело ощущалось по-другому. Мускулистее. То было время покалеченных тел. Мужчина без ранений – редкость. Но от Виктора буквально исходила сила. Он был как натянутый арбалет перед выстрелом. Вот только внутренние раны никто не видит.
– Amore, где ты пропадал так долго? И что это за форма на тебе?
Виктор гордо ухмыльнулся. Тут подоспела Мими, заключила сына в объятия, принялась покрывать поцелуями его лицо. Альберт, медленно выбравшись из машины, смотрел на происходящее удивленно, почти саркастически, не в силах поверить, что это действительно его сын в форме «свободных французов» де Голля. Недоверчивая улыбка проступила на его лице, счастливая, смущенная. Опасения не сбылись. Он медленно двинулся к дому, а Виктор, с трудом оторвавшись от вцепившихся в него женщин, шагнул навстречу. Он никогда не видел отца плачущим. Альберт снял очки и вытер слезы, потом обнял сына так крепко, будто решил никогда больше не отпускать.
Мориц, стоя на пороге, радовался за Сарфати, как если бы то была его собственная семья. Впервые в жизни – даже в ту ночь, когда он освободил Виктора, это было не так остро – он чувствовал, что его существование имеет смысл.
– Ой-е-ей! Он приготовил шакшуку! – воскликнула Мими и засмеялась.
На самом деле это Мориц возился на кухне с шакшукой для голодного Виктора, потому что только он – как нееврей – имел право разжигать плиту в Шаббат. Альберт быстро подтолкнул всех в дом, чтобы уберечь счастливый момент от взглядов соседей. Внутри он деликатно отвел Виктора в сторонку, шевельнул бровями в сторону Морица и прошептал:
– Это правда, что он тебя выпустил?
Мориц заметил, что все смотрят на него. Вопрос, от которого все зависело.
– Без него, – сказал Виктор, – меня бы давно не было в живых.
Мими закрыла лицо ладонями, подошла к Морицу и поцеловала его в лоб, как сына.
– Я всегда это знала! – шепнула она ему на ухо.
Ясмина молчала, стыдясь того, что не поверила Морицу.
– Мы никогда не забудем, – сказал Альберт, – что вы сделали для нашего сына. Наша семья – это ваша семья.
Мориц покраснел. Ему было неловко.
– Вы сделали для меня то же самое.
Альберт откупорил бутылку анисовой настойки, пока Виктор, сидя за столом, наваливал на тарелку шакшуку. Ясмина села рядом с братом, пододвинула ему хлеб, налила воды.
– Где ты был так долго?
Он сделал вид, будто не слышал вопрос.
– Дайте же ему спокойно поесть! – воскликнула Мими.
Она обращалась с сыном так, будто он только вчера ушел из дома и ничего в нем не изменилось. Ясмина же отчетливо видела перемены: его ладони больше не танцевали, а неподвижно лежали на столе, голос больше не выпевал слова, он будто стерег их, глаза больше не зазывали, а высматривали. Форма была не только на нем, но и внутри него. Внешне он был прежний, смеялся, отпускал свои слегка нахальные шутки, но на самом деле уклонялся от вопросов, а если отвечал, то туманно, а глаза же беспрерывно обшаривали все вокруг. Неизвестно, что ему довелось пережить, но это оставило на нем след.
После побега из «Мажестика», рассказал Виктор, ему удалось пробиться через линию фронта, и он добрался до аэродрома американцев недалеко от сука Эль-Арба, между Бизертой и алжирской границей. Там он предложил американцам помощь при взятии Туниса – в качестве проводника или, если нужно, бойца. Но у него не было документов, только история, и итальянского еврея с французским гражданством отправили в Алжир, в штаб Армии Свободной Франции, которую возглавляет генерал де Голль. Что происходило потом и почему он так долго не возвращался, Виктор рассказывать не стал.
– И теперь? Что ты планируешь теперь? – спросил Альберт.
– Теперь он останется с нами, – заявила Мими.
Виктор промолчал, и это не понравилось Мими. Он старательно подчищал тарелку кусочком хлеба.
– Война еще не закончилась, – только и сказал он.
Все молчали. Альберт и Мориц уже поняли, что означает военная форма. Виктор больше не хотел прятаться. Его война против Гитлера только началась.
– Кончилась. Для нас война кончилась, – сказала Ясмина, положив руку на плечо брата. – Мы натерпелись.
Глаза ее настойчиво смотрели на него, будто хотели удержать дома.
– Времена изменились, farfalla. Мы должны теперь думать не только о себе, но и о своем народе. Американцы мне рассказывали, что на самом деле творится в Европе. Миллионы беженцев, миллионы в лагерях. Они умирают от истощения, их расстреливают, там происходят вещи, которых ты и представить себе не можешь. Матери отдают своих детей совершенно чужим людям, отправляют на корабле в Америку, только бы они выжили. Потому что самим им не выжить. Мне-то повезло, но на что я теперь употреблю жизнь, которую мне подарили? Мы должны победить Гитлера. Или он – или мы!
