– Да. Давайте сходим к нему.
– Вам к нему нельзя. Месье Леви очень недоверчив.
Альберт поднялся в спальню и вернулся с удостоверением личности Виктора, которое они сохранили. Раскрыл серый, потертый документ. Фото Виктора в черном костюме и галстуке, размашисто написанное имя, поверх – красный штамп: ЕВРЕЙ.
– Вы примерно одного возраста. Если Виктор вернется, мы заявим, что документ утерян, и он получит новый.
* * *
На следующий день Мориц починил старую камеру Альберта с объективом-гармошкой. Альберт где-то раздобыл пленку, зарядил в камеру и усадил Морица на стул перед задернутыми занавесками. Морицу непривычно было находиться по другую сторону от камеры, и он нервничал. Ясмина откровенно забавлялась, наблюдая, как он непрерывно дает указания по поводу выдержки и диафрагмы.
– Да замрите же вы наконец! – прикрикнул Альберт.
Вечером Альберт с отснятым негативом и удостоверением отправился к месье Леви на рю де ль’Авенир.
* * *
И потом они сделали то, о чем не стали рассказывать женщинам. Мориц попросил об этом Альберта, чтобы уже быть совершенно уверенным. На тот случай, если его арестуют и будут допрашивать. Альберт не отмахнулся от его опасений, как боялся Мориц, а подхватил идею по поводу обрезания. Вопрос был слишком интимный. Они тайком посетили месье Меллулу, старого мохела, который больше не практиковал. Альберт лечил его бесплатно, так что Меллул задолжал ему ответную услугу. Под строгим секретом они рассказали ему правду. Старик был так тронут тем, что Мориц сделал для Виктора, что поклялся унести эту тайну с собой в могилу. В своем маленьком темном жилище месье Меллул по всей форме провел «брит-мила», как будто Мориц действительно был евреем. На прощанье он вручил Морицу Тору со словами:
– Праведного гоя Бог любит больше, чем того неправедного, который ходит в синагогу.
* * *
На второй Шаббат после обрезания, когда все сели ужинать, Альберт с улыбкой выложил на стол удостоверение Виктора. Ясмина раскрыла документ. Подделка была превосходной. Темно-синий официальный штамп безукоризненно налезал на фото Морица.
– Он гений, не правда ли? – сказал Альберт.
Когда Ясмина увидела фото немца рядом с именем Виктора и датой его рождения, ее охватило неприятное чувство.
– А где фото Виктора?
– Месье Леви его сжег.
– Зачем?
– Из-за штампа. Оно не должно никогда всплыть.
Ясмина поджала губы. Мориц заметил это.
– Когда Виктор вернется, я сфотографирую его.
Ясмина протянула ему удостоверение. Виктор Сарфати, 21 ноября 1916 года, Тунис. ЕВРЕЙ. Теперь Мориц был евреем с итальянской фамилией и французским гражданством. Виктор Сарфати стал его страховкой.
– Носите его всегда при себе, – сказал Альберт. – И если солдаты спросят вас о родителях, то называйте нас.
– Спасибо. Я очень ценю это.
– Лехаим, Виктор! – воскликнула Мими с улыбкой и подняла бокал.
Они чокнулись. Глядя Морицу в глаза, Ясмина ощущала странную смесь из благодарности и гнева. Может, этот парень и спас Виктора, но почему теперь он сидит здесь, а не ее возлюбленный? Мориц, угадывая ее неприязнь, ощутил себя лишним. Мошенником поневоле.
Альберт встал и зажег на столе четыре свечи.
– Еще одну, – потребовала Ясмина. – Так Виктор тоже будет с нами.
Альберт кивнул и принес еще одну свечу. Мими зажгла ее, подержала над всеми свечами ладони, потом закрыла руками глаза и произнесла благословение. Когда Альберт разрезал хлеб, Мориц втайне спросил себя, жив ли еще Виктор.
* * *
После еды Мориц сунул удостоверение в карман брюк, чтобы наконец совершить долгожданную прогулку. Снаружи стрекотали цикады, было еще тепло, в воздухе пахло ранним летом.
– Я сейчас вернусь. Только на четверть часа.
– Погодите, – остановил его Альберт. – Я вас провожу.
Ясмина и Мими с тревогой смотрели на мужчин, когда те выходили из дома. В темноте они выглядели отцом и сыном.
* * *
На вечернем проспекте де Картаж, ведущем к Карфагену, бурлила жизнь. Пахло рыбой, маслом и дешевыми духами. На раскаленных грилях шипели початки кукурузы, сквозь толпу пробирались лоточники с печеньем, беззубые торговцы выставляли бумажные кульки с фисташками, арахисом и тыквенными семечками. Местные и солдаты фланировали между кафе Vert и казино, как будто никогда и не было никакой войны. Мориц приноровился к медленному шагу Альберта, нырнул в толпу, сплавился с ней. Его удивило, насколько это оказалось легко. Его светлая кожа явно никому не бросалась в глаза – как-никак половина людей здесь были европейцы. Со своими русыми волосами он не мог соответствовать средиземноморскому типу, но вполне сходил за итальянца-северянина или француза. Только говорить было нельзя, чтобы его не выдал акцент. Тут и там он замечал жандармов, проверявших документы. Свернув в переулок, они направились в сторону берега. На черной поверхности ночного моря покачивались лодки, туда-сюда прогуливались любовные парочки. Никто не обращал внимания на двух мужчин. Мориц вглядывался в темноту. Огни кораблей на рейде. Где-то там, за ними, совсем не так далеко, Сицилия, Европа. Уличный продавец-подросток заговорил с ними:
– Сигареты? Жевательная резинка? Американские!
– Нет, спасибо, – ответил Альберт, взял Морица под руку и повел его назад, к дому.
* * *
Эта короткая прогулка придала Морицу решимости. Отныне он каждый вечер выходил из дома. Шел всегда по одним и тем же улицам, для уверенности, и на прохожих, попадавшихся навстречу, оттачивал свое умение не бросаться в глаза. Он и раньше был мастером по этой части, прячась за камерой, но теперь задачу себе поставил посложнее – сделаться невидимкой, ничем не прикрываясь. Он понимал, что тут важна не только внешность. Не имеет значения, в шляпе ты, в пальто. Невидимость идет изнутри. Чтобы исчезнуть с радаров других людей, он должен прежде сам научиться не обращать на них внимания. Так, будто его взгляд – луч света, который он может выключить, заодно погасив и себя. Молчать глазами – вот что это такое, думал Мориц.
Как фотограф, он знал, что есть свет, который падает снаружи, и есть тот, что исходит изнутри, из глаз. Этот свет не измерить, но именно он определяет, взволнует зрителя портрет или не тронет. Глаза говорят всегда, они могут признаваться в любви, они могут вопить. Человек умеет контролировать свои голосовые связки, но не способен заставить замолчать свои глаза. В них, в отличие от объектива, вмещается весь хаос чувств: вожделение, любовь, страх, нежность, холодная и горячая ярость. Если бы человеку удалось все это погасить, его взгляд не вызывал бы у других людей ничего. Он стал бы ходячим мертвецом. Без желаний, без страхов.
* * *
Я выключаю свой свет. Я старик, тихо исчезающий. Я прозрачен.
