Потом показались «харрикейны» на бреющем полете. Их пулеметы поливали смертоносным дождем открытую местность. Беззащитные солдаты падали один за другим. Мориц побежал. Ногу пронзила жгучая боль. Он бежал дальше, не обращая на боль внимания, мимо разрушенных строений, бежал, пока «харрикейны» разворачивались для нового захода, бежал подальше от этого открытого всем на обозрение огромного блюда! Задыхаясь, остановился и глянул на свою ногу. Штанина пропиталась кровью. Пуля все-таки догнала его.
Он собрался разорвать штанину, но тут увидел вдали клубы пыли. Танки! Стиснув зубы и пересиливая боль, Мориц кинулся в поле. Среди камней и бурьяна темнел обгорелый остов автомобиля. Мориц забрался внутрь. Остов был черный от сажи, вонял дымом и мазутом. От сгоревших сидений остался лишь железный каркас. Руль оплавился. Но крыша и дверцы были целы. Пригнув голову, он наблюдал, как танковая колонна ползет к аэродрому. Американские «шерманы». Земля дрожала как при землетрясении. Мориц подумал о товарищах, укрывшихся за мешками с песком. У них ни единого шанса. Вдруг один из танков на полном ходу повернул свою башню, направив дуло прямо на Морица. Он пригнулся, в любую секунду ожидая смертельного разрыва снаряда. Это решило бы дело быстро. Но ничего не произошло. Танки всё ползли мимо. Загремели выстрелы со стороны аэродрома. Пулеметы против танковых орудий. За танками двигалась пехота. Мориц оказался в тылу врага – фронт просто переехал через него. Он был отрезан от своих. Как только он выберется отсюда, его заметят. Над головой гудели «харрикейны».
* * *
Он ждал темноты. Глотка горела от жажды. Спина болела от скрюченной позы, из голени все текла кровь. Он оторвал от рубашки рукав и перетянул бедро чуть повыше колена. Обшарил фотосумку в поисках чего-нибудь съестного. Но там были только фотоаппарат, объективы, тряпица для оптики, карманный нож, зажигалка. И письма от Фанни. Он вытащил их и читал, вышептывая губами слова из другого времени, а вокруг рушился мир. Он читал их как человек, забывший молитвы. Он был как Иона во чреве кита. Достав из конверта последнее письмо, он заметил обрывок карты, который дал ему Виктор. Нацарапанный адрес и короткое: È un amico. Три слова, в которые вцепилась почти умершая надежда.
Он попытался мыслить трезво. Город же наводнен врагами; с другой стороны – там полный хаос. И, в отличие от только что прибывших англичан и американцев, он знает город. Шанс небольшой, но другого у него нет. Мориц дождался, когда совсем стемнеет, потом стянул с себя форменный китель и выбрался из укрытия. Держась подальше от дороги, он брел через пустыри и поля, пересекал сады, крался вдоль стен, выглядывая на перекрестках, нет ли патрульных, слышал джаз и одиночные выстрелы. Призрачная атмосфера. Жители явно сидели по домам. Но ночь была теплой, и сквозь вонь дыма и пороха пробивался запах цветущего жасмина. К полуночи он добрался до Медины. В старых переулках среди заколоченных лавок стояла мертвая тишина. Только уличные кошки прошмыгивали мимо. Нога болела.
– Allemand? Немец?
Внезапно из тени выступил мужчина и двинулся за ним. Хриплый голос, лицо в шрамах. Мориц знал этот тип грязного отребья. Их часто использовали в качестве шпиков.
– Cache cache? C’est dangereux, mon ami! Allemand?
[45]
Мориц понял, что выбор у него небольшой: либо быть ограбленным, либо сделать этого типа другом. Он достал обрывок карты и прочитал адрес. Мужчина задумался. Потом молча кивнул и пошел вперед. Быстрым шагом, сквозь путаницу переулков, так что Мориц быстро перестал ориентироваться. Может, он делал это намеренно? Внезапно человек остановился и прошептал с угрозой:
– Бакшиш!
Мориц отдал ему свои последние деньги.
– C’est tout?
[46]
Мориц развел руками. Больше у него не было. Мужчина указал на его обручальное кольцо. Мориц решительно помотал головой: нет. Мужчина отвернулся и двинулся прочь.
– Attendez!
[47] – крикнул Мориц.
Мужчина остановился. Мориц стянул кольцо с пальца. Он ненавидел этого типа и еще больше ненавидел себя за то, что отдает ему кольцо. Он старался не думать о Фанни. Купит новое, как только выберется отсюда, и ничего ей об этом не расскажет. Тип сунул кольцо в карман и кивнул на входную дверь:
– Латиф Абдеррахман.
И исчез во тьме так же быстро, как появился.
* * *
Мориц оглядел себя в темноте. Грязная рубашка с оторванным рукавом. Окровавленные форменные брюки. Он бы и сам себе не поверил. Вздохнул, набрался мужества и постучал. Чуть слышно, чтобы не разбудить соседей. Прошла вечность, прежде чем раздались шаги. И женский голос за дверью:
– Шкоун?
Он кашлянул. Дверь приоткрылась. Арабка с керосиновой лампой в руке с недоверием смотрела на него.
– Bonsoir, – произнес Мориц на ломаном французском. – Excusez-moi.
И сказал, что он друг месье Сарфати. Виктора Сарфати. Женщина закрыла дверь. Тихонько, без враждебности. Потом что-то крикнула внутрь дома. Мориц ждал. Наконец дверь снова открылась. Мориц увидел худощавого мужчину лет пятидесяти с лишним. Тот, держа в одной руке керосиновую лампу, другой надел круглые очки и оглядел посетителя. То был любопытный, открытый взгляд, такой в эти дни редко встретишь. Человек, добрый к людям, невзирая ни на что. На нем был измятый светлый костюм и дырявые носки. Мориц достал из кармана обрывок карты и протянул.
Худощавый человек перечитал записку несколько раз и снова окинул взглядом рваную одежду Морица. Потом осторожно спросил:
– Vous êtes allemand?
[48]
Врать не было смысла.
– Oui.
Как-то вдруг слово «немец» перестало означать власть, а обратилось в позорное пятно. Впервые в жизни Мориц произносил его не уверенно, а еле слышно. Это было непривычно. Мужчина в дверях раздумывал.
– Виктор ваш сын? – спросил Мориц.
Альберт кивнул. Мориц попытался объяснить, что тогда произошло. На хуторе и позднее в подвале «Мажестика». Сперва на ломаном французском, а потом, когда понял, что можно говорить по-итальянски, уже на языке, которым владел лучше.
Альберт слушал внимательно и взволнованно. Потом осторожно раскрыл дверь, не широко, ровно настолько, чтобы Мориц смог протиснуться внутрь. Он поставил лампу на пол и предложил Морицу сесть на кушетку. Первая комната в старых арабских домах, сразу за дверью, всегда была комнатой для посетителей. Только за ней следовал холл, через который впускали внутрь более близких друзей и родственников.
