– Снимок! Райнке, сфотографируйте нас!
Рудель позировал со своим пленником, как охотник с крупной добычей. Темная борода, затравленный взгляд, руки, связанные впереди веревкой. Мориц, держа камеру в руке, колебался. Имел ли он право фотографировать этого человека в столь униженном состоянии? Пленник посмотрел на него так, будто узнал его, но тотчас отвел глаза. Мориц задумался, не видел ли он его раньше. Рудель поволок свой трофей к машине, все с той же торжествующей улыбкой. Мориц поднял фотоаппарат и быстро нажал на спуск, чтобы покончить с этим недостойным спектаклем. В Потсдаме вряд ли понравится такая фотография. Он погрузил сумку с камерой в машину и оглянулся на оливковую рощу, залитую рассветными лучами. Где-то там она, должно быть, спряталась. Женщина без одежды.
* * *
Мориц вел машину. Рудель сидел рядом, его ординарец и связанный пленник – на заднем сиденье. Ящики с вином ехали в другой машине. Они миновали танковую колонну, которая остановилась еще ночью. Солдаты из танков в начале колонны ремонтировали рухнувший мост. Новые дурные вести с фронта. В зеркале заднего вида Мориц наблюдал за глазами арестованного, которые все внимательно фиксировали. Казалось, пленник понимает, о чем они говорят. Любая дурная для немцев новость повышала его шансы выжить. Всякий раз, когда их взгляды в зеркале встречались, пленник отводил глаза. Чтобы развеять общую подавленность, эсэсовец на заднем сиденье затянул песню. Heia Safari. Как будто Роммель все еще среди них. Рудель не подпевал. Мориц перебил песню, заведя Rolling Home
[38]. Когда эсэсовец на заднем сиденье запротестовал, пришлось объяснить, в чем разница между вражеской песней и песней моряка на нижненемецком диалекте. Rolling Home to Dear Old Hamborg
[39]. Они не понимали шуток, не знали традиций, эти эсэсовцы. В конце концов сошлись на песне, которая годилась всегда, для всех. Lili Marleen. Мориц думал о Фанни. И внезапно вспомнил, где он уже видел этого арестованного. Он уставился в зеркало.
Виктор, должно быть, почувствовал это, потому что на сей раз не отвел глаза. Они молили: пожалуйста, не выдавай меня! Витторио. Еврей, у которого хватало наглости скрываться среди них, за пианино в баре. Которого они застукали на связи с партизанами. Вероятно, он и в самом деле шпионил! Может, собирался заложить бомбу в «Мажестик». Иначе зачем путался среди них? Пожалуйста, не выдавай меня! Мориц перевел взгляд на дорогу. У него тридцать километров пути на раздумья. Время, чтобы ничего не говорить. Или все сказать. Еще никогда в жизни его слова не имели такого веса. Слова, которые легко и быстро выговаривались, но одним ударом покончили бы с жизнью Виктора. Без всякого результата для Морица – ордена за такое не получишь, это был просто долг. Но если он промолчит, никто не обвинит его в нарушении долга. Ну не узнал он в заросшем типе того парня, и что? Заметка на полях в его путевом дневнике – жизнь или смерть другого. Пожалуйста, не выдавай меня!
* * *
Промолчать было легко. Мориц не раздумывал, жалость то была или трусость. Он знал, что молчание проистекало из его натуры, принципа, согласно которому он жил, – не вмешиваться. Мориц припарковался у «Мажестика» и принялся выгружать кинооборудование, пока Рудель вытаскивал Виктора. В военной тюрьме все камеры были забиты грабителями, ворами и укрывателями краденого – нежданное везение для Виктора. Охранники не узнали парня, когда Рудель провел его через центральный вход и потащил к лестнице, но не к изогнутой парадной лестнице, а к узкой служебной лестнице вниз, в подвал. Маленькую фотокамеру, найденную в вещах Виктора, Рудель отдал Морицу. Пленка была наполовину отснята. Морицу следовало ее проявить. Если на фотографиях прифронтовая полоса, то это докажет шпионаж. Мориц взял камеру. Он не видел, что было во взгляде Виктора – благодарность или мольба о помощи. Не захотел видеть. Этот взгляд напоминал взгляд человека в видоискателе. Испуг, удивление, упрек. Мориц пошел наверх к себе в комнату, предоставив Виктора его судьбе.
* * *
Мориц наслаждался роскошью горячей ванны. Медленно превращаясь обратно из животного в человека, он то и дело поглядывал на камеру Виктора из черного бакелита, которая стояла на раковине. Выйдя из ванной, он надел чистую рубашку. Потом опустил жалюзи, включил в ванной красный свет и вынул из аппарата кассету с пленкой. Осторожно заправил пленку в фотобачок, проявил, обработал в фиксаже и повесил пленку сушиться.
Склонив голову набок, он проглядывал негативы. Ни танков, ни мостов, ни улиц. Сплошь одна и та же женщина. Когда пленка высохла, Мориц вставил ее в фотоувеличитель, выбрал один из кадров и сделал отпечаток. На фотобумаге, погруженной в проявитель, медленно проявлялось – словно его рисовала невидимая рука – невозможно красивое лицо. Черные кудри, темные сияющие глаза и застенчивая улыбка. Женщина явно не сознавала своей красоты. И во всем облике – дикая гордость, готовность оставить красоту при себе, сохранить ее для того единственного, кого она сама выберет. Это была та женщина, на которую Мориц смотрел в темноте. С которой он заключил безмолвный пакт. Которую, сам того не желая, выдал. Хотя он был теперь один, но чувствовал себя – еще больше, чем минувшей ночью, – человеком, вторгшимся в запретный мир. Улыбка женщины в камеру была намного доверительнее, чем взгляд, устремленный на Морица. В улыбке была та непритворная радость, какую дарят лишь единственному человеку на свете. Мориц внезапно почувствовал непонятную ревность к мужчине, сфотографировавшему ее. Он отпечатал фотографии с каждого кадра, повесил сушиться. А снимая просохшие снимки, понял, что не хочет показывать их Руделю. Сам не зная, почему.
* * *
Вечером он спустился в бар отеля и заказал себе пиво. На пианино тренькал какой-то солдат. Двумя этажами ниже, в подвале, сидел взаперти Виктор. Скоро его будут пытать. Может, выдаст кого-нибудь, кто сейчас закладывает бомбу. Может, спасет этим жизнь какого-нибудь немецкого солдата. А может, и свою собственную.
* * *
Когда Мориц уже собирался лечь спать, в дверь постучали. Требовалась помощь при допросе арестованного. В качестве переводчика.
– Сейчас? Да ведь уже полночь.
– Сейчас. Приказ оберштурмбаннфюрера.
* * *
Войдя в сырой подвальный чулан, он едва узнал Виктора. Глаза у того заплыли, лицо залито кровью. Он сидел на корточках на холодном полу, скрючившись как эмбрион, и дрожал. Чем его били, Мориц не видел, заметил лишь опрокинутый стул, на спинке которого запеклась кровь. На шее пленного все еще болталась цепочка с серебряным амулетом. Звезда Давида в ладони Фатимы.
– Он все время говорит: Italiano, non capisco, – проворчал Рудель, занося ногу для пинка.
Виктор вжал голову в плечи. Рудель засмеялся, пинать не стал.
